И, наслаждаясь своей сигарой, он прибавил после короткого молчания:
— Когда я подумаю, что есть слуги, которые всю жизнь надоедают, ворчат, держат себя вызывающе по отношению к своим хозяевам… какие дураки!., когда я подумаю, что есть даже такие, которые хотели бы убить… Убить их!.. А потом что?.. Разве убивают корову, которая дает молоко, и овцу, которая доставляет шерсть?., корову доят… овцу стригут… ловко… тихо… в тишине…
И он молчаливо погрузился в тайны консервативной политики.
В это время Евгения бродила по кухне; влюбленная, она машинально, как сомнамбула, делала свое дело, далекая от своих хозяев наверху, далекая от нас, далекая от самой себя… глаза ее ничего не видели, ни наших безумств, ни своих собственных… губы ее постоянно что-то шептали, все те же слова болезненного обожания:
— Твой милый ротик… твои маленькие ручки… твои большие глаза!..
Все это очень часто наводило на меня грусть, трогало меня до слез… Да, иногда несказанная, давящая меланхолия охватывала меня от этого странного дома, где все обитатели, старый и молчаливый метрдотель, Вильям и я сама мне казались неспокойными, пустыми и мрачными, как призраки… Последняя сцена между господами, при которой я присутствовала, была особенно забавна…
Однажды утром барин вошел в уборную барыни в ту минуту, когда она примеряла передо мной новый корсет, жуткий корсет из лиловатого сатина с желтыми цветочками и желтыми шелковыми шнурками. Барыня, как видите, не обладала избытком вкуса.
Как? — сказала барыня тоном веселого упрека. — Разве таким образом входят к женщинам, не постучавшись?
О! к женщинам? — прощебетал барин. — Во-первых, ты — не женщины.
Я не женщины?.. Что же я такое тогда?
Барин сложил свои губы сердечком — Боже, какой у него был глупый вид — и очень нежно, или, вернее, притворяясь нежным, прошептал:
— Но ты моя женщина… моя маленькая женка… моя красивая, моя милая женушка… Нет ничего дурного зайти к своей маленькой женке, я думаю…
Когда барин притворялся таким безумно влюбленным, это значило, что он хотел получить деньги у жены… Последняя, еще не доверяя его нежности, возразила:
— Нет, есть дурное…
И она сказала, жеманясь:
Твоя милая женка… Вовсе это не так верно, что я твоя милая женушка…
Как… это не так верно?..
Ах! разве можно знать?.. Мужчины — такой странный народ…
Но я тебе говорю, что ты моя милая женушка… моя дорогая… моя единственная, маленькая женушка…
А ты… мое дитятко… мое толстое дитятко… единственное дитятко у своей маленькой женки…
Я развязывала корсету барыни, которая, смотрясь в зеркало с голыми и поднятыми руками, гладила поочередно то правой, то левой рукой свои волосы под мышками. У меня было большое желание расхохотаться. Как они были смешны со своими «милая женушка», «толстый ребеночек»! Какой у них был глупый вид у обоих!
Войдя в комнату и разбросав повсюду юбки, чулки, полотенца, щетки, флаконы, барин взял модный журнал, который валялся на туалете, и, сев на плюшевый табурет, спросил:
Что, есть ребус на этот раз?
Да… кажется, есть.
А ты отгадала этот ребус?
Нет, я его не отгадала.
А! А! Посмотрим этот ребус…
В то время, как барин с нахмуренным лбом погрузился в изучение ребуса, барыня сказала немного сухо:
Роберт?
Моя дорогая…
Значит, ты ничего не замечаешь?
Нет… что такое? В этом ребусе?..
Она пожала плечами и закусила губы:
— Да, в ребусе!.. Значит, ты ничего не замечаешь… Вообще, ты никогда ничего не замечаешь…
Барин оглядывал всю комнату, ковер, потолок, туалетный стол и двери глупыми, совсем круглыми глазами… он был ужасно комичен…
— Ей Богу, нет! Что такое? Значит, здесь есть что-нибудь новое, чего я не заметил? Я ничего не вижу, честное слово!
Барыня сделала страшно грустное лицо и сказала:
— Роберт, ты меня больше не любишь…
— Как, я тебя больше не люблю!.. Это, это немножко сильно сказано, черт возьми!
Он поднялся, размахивая модным журналом:
Как… я тебя больше не люблю… — повторил он. — Вот еще идея! Почему ты это говоришь?
Нет, ты меня больше не любишь… потому что, если бы ты меня еще любил… ты бы заметил одну вещь…
Но какую вещь?..
Ну вот!.. ты бы заметил мой корсет…
Какой корсет?.. Ах, да… этот корсет… Смотри! я его действительно не заметил… Ну, какой же я дурак!., но он очень красив, знаешь… он очарователен…
Да, теперь ты это говоришь… и теперь ты смеешься надо мной… И я тоже, слишком глупа… Я стараюсь быть как можно красивее… выбираю только такие вещи, которые тебе нравятся… И ты даже не обращаешь на меня внимания… Впрочем, что я такое для тебя?.. Ничего… меньше, чем ничего! Ты входишь сюда… и на что же ты смотришь? На этот грязный журнал… Чем ты интересуешься? Каким-то ребусом… Мы никого не видим у себя… мы никуда не ходим… мы живем, как волки… как бедняки…
— Ну… ну… я прошу тебя!., не сердись… ну… уж, как бедняки…
Он хотел подойти к барыне… обнять ее за талию… поцеловать ее. Но она сморщила лицо и грубо оттолкнула его:
Нет, оставь меня… Ты меня раздражаешь…
Моя дорогая… ну!., моя милая женушка…
Ты меня раздражаешь, слышишь?.. Оставь меня… не подходи ко мне… Ты грубый эгоист… ты ничего не делаешь для меня… ты грязный негодяй, вот что!..
— Зачем ты это говоришь? Это — безумие. Ну, прошу тебя, не сердись так… ну хорошо… я поступил дурно… я должен был сейчас же заметить этот корсет… этот прелестный корсет!.. Как я его не заметил, сейчас же… Я сам не понимаю… Посмотри на меня… улыбнись мне… Боже! как он красив!., и как он тебе идет!..
Барин слишком восхищался теперь корсетом. Он раздражал даже меня, которая так мало была заинтересована в этой ссоре. Барыня топала ногой по ковру и все более и более раздражалась, с бледными губами, сжимая конвульсивно свои руки, она заговорила очень быстро:
— Ты меня раздражаешь… ты меня раздражаешь… ты меня раздражаешь… Убирайся вон!..
Барин продолжал что-то такое шептать, начиная в свою очередь раздражаться:
Дорогая моя… Это неразумно… Из-за корсета… Это не имеет никакого отношения… Ну, моя дорогая… посмотри на меня… улыбнись мне… Ведь глупо же огорчаться так из-за корсета…
Ах, я плюю на тебя в конце концов… — крикнула барыня голосом судомойки, кухарки, но никак не знатной дамы… — Я плюю на тебя… Убирайся к черту.
Я кончила зашнуровывать корсет. При последнем слове я поднялась с колен, очень довольная тем, что они обнажили — и таким образом унизились предо мной — свои «высокие» души… Казалось, они забыли, что я здесь… Желая увидеть конец этой сцены, я старалась сделаться совсем маленькой, тихой, незаметной…
