В свою очередь барин, который долго сдерживался, наконец вскипел… Он сделал из модного журнала, который был у него в руках, большой комок и, бросив его изо всех сил на туалетный стол, вскрикнул:
Черт!.. Дьявол!.. Это тоже слишком уже! Всегда одно и то же… Ничего нельзя сказать, ничего нельзя сделать, чтобы не отнеслись к тебе, как к собаке… И всегда грубости, ругань… Надоела мне эта жизнь, надоели мне до смерти эти манеры торговки… И хочешь ли, чтобы я сказал тебе правду? Твой корсет!.. Ну, так твой корсет отвратителен, мерзок… Это корсет публичной женщины…
Негодяй!..
С глазами, налитыми кровью, с пеной на губах, со сжатыми, поднятыми кулаками барыня приблизилась к мужу… И ее ярость была так велика, что слова из ее рта вылетали какими-то хриплыми отрывистыми звуками.
— Презренный! — проревела она наконец. — Ты смеешь со мной разговаривать таким образом… ты?.. Нет, это неслыханная вещь! Когда я его подобрала из грязи, этого прекрасного господина, покрытого грязными долгами, скомпрометированного в своем клубе… когда я его спасла от нищеты и позора… а!., тогда он не был горд… Твое имя, не так ли?.. Твой титул?.. Они были хороши, это имя и этот титул, под которые ростовщики не хотели тебе поверить даже ста су! И он говорит о своем благородном происхождении… о своих предках… этот господин, которого я купила и которого содержу… Ну, так он не получит от меня больше ничего, ни вот сколько!.. А что касается до твоих предков, то ты можешь отнести их в заклад, чтобы посмотреть, одолжат ли тебе хоть десять су под их лакейские и солдатские рожи!.. Больше ни гроша, слышишь! Никогда… никогда!.. Иди обратно в свой игорный дом, шулер!., к твоим публичным девкам, сводник!..
Она была страшна!.. Робкий, дрожащий, трусливо согнувшись, с униженным взором, барин отступал перед этим потоком брани…
Он подошел к двери, увидел меня… и убежал к себе, а барыня кричала ему еще вслед в коридоре еще более ужасным, еще более хриплым голосом…
— Сводник… грязный сводник!..
И она упала на свою кушетку в нервном припадке, который я еле успокоила, заставив ее вдохнуть целый флакон эфиру.
Тогда барыня принялась опять за чтение любовных романов, опять стала все перекладывать в своих шкафах и комодах. Барин углубился больше, чем когда бы то ни было, в сложные пасьянсы и в пересматривание своей коллекции трубок… И опять началась переписка… Робкая и редкая вначале, она скоро участилась и приняла самый отчаянный характер…
Я сбилась с ног, бегая и передавая всевозможные угрозы, сложенные в виде сердца, из комнаты барыни в кабинет барина. Боже! как мне было смешно!..
Спустя три дня после описанной сцены, читая какое-то послание барина на розовой бумаге с его гербом, барыня побледнела и вдруг спросила меня задыхающимся голосом:
— Селестина? Как вы думаете? Барин в самом деле может покончить с собой? Видели ли вы у него какое-нибудь оружие в руках? Боже мой!., если он вдруг убьет себя?
Я разразилась хохотом прямо в лицо барыне… И этот смех, который вырвался у меня помимо моей воли, становился все сильнее и сильнее… Я думала, что я умру, что меня задушит этот смех, который давил мое горло, который, как буря, поднимался из моей груди…
Барыня на минуту остолбенела перед этим взрывом смеха.
— Что такое?.. Что с вами?.. Почему вы так смеетесь?.. Замолчите же… Не угодно ли вам сейчас же замолчать, противная женщина…
Но я продолжала смеяться… Я не могла перестать… Наконец, немножко передохнув, я вскричала:
— Ах, нет!.. О, ха-ха-ха… О, ха-ха-ха! Как это все глупо!
Конечно, я в тот же самый вечер должна была оставить этот дом и очутилась еще раз на мостовой…
Собачье ремесло! Собачья жизнь!..
Удар был силен, и я сказала себе, — но слишком поздно, — что никогда больше я не найду такого места, как это… Там я имела все: хорошее жалование, всевозможные доходы, мало работы, свободу, удовольствия. Нужно было только оставаться здесь жить. Другая на моем месте, не такая сумасшедшая, как я, могла бы отложить там много денег, могла бы понемножку сшить себе красивое белье, красивые платья и устроить мало-по-малу полное и очень шикарное хозяйство… Только пять или шесть лет, и кто знает? Можно было бы и замуж выйти, заняться маленькой торговлей, жить у себя, не бояться нужды и случайностей, быть счастливой, почти дамой… Теперь же начинается опять новый ряд бедствий, новые оскорбления судьбы… Мне было ужасно досадно, что все это так случилось, и я страшно злилась: злилась на самое себя, на Вильяма, на Евгению, на хозяйку, на весь мир. И непонятно, необъяснимо! Вместо того, чтобы уцепиться и удержаться на своем месте, что было очень легко с таким человеком, как моя барыня, я упорствовала в своем безумии и отвечала нахально на все ее замечания; я сделала непоправимым то, что можно было поправить. Не странные ли вещи происходят иногда в нас? На вас нападает какое-то безумие, неизвестно откуда, неизвестно почему! Оно вас охватывает, потрясает, возбуждает, оно заставляет вас кричать, оскорблять других… Охваченная таким безумием, я осыпала барыню оскорблениями. Я попрекнула ее низким происхождением, ее отцом, матерью — ложью, фальшью всей ее жизни, я оплевала ее мужа… И мне стыдно становится, когда я думаю об этой сцене, и страшно, что мой рассудок так часто охватывают припадки ярости, которые толкают меня на ругань, вызывают во мне желание убить… Как я не убила, не задушила свою хозяйку тогда — я положительно не знаю… Между тем Бог видит, что я не зла… И теперь, когда я пишу эти строки, я опять вижу перед собой эту бедную женщину, и я вижу ее беспорядочную, грустную жизнь с этим ничтожным и трусливым мужем… И мне становится бесконечно жаль ее, и мне хотелось бы, чтобы у нее хватило сил расстаться с ним и чтобы она была счастлива теперь…
После этой сцены я сейчас же побежала в кухню. Вильям вяло чистил серебро, куря русскую папироску.
Что с тобой? — спросил он меня с невозмутимым спокойствием.
Со мной то, что я ухожу… что я оставляю этот притон сегодня же вечером, — ответила я, задыхаясь.
Я едва была в состоянии говорить.
— Как это ты уходишь? — спросил Вильям без всякого волнения. — А почему?
Взволнованная и расстроенная, я в коротких словах рассказала ему всю сцену с барыней. Вильям, очень спокойный и равнодушный, только пожал плечами…
Это слишком глупо! — сказал он. — Так глупо не поступают!
И это все, что у тебя есть мне сказать?
Что же ты хочешь, чтобы я тебе еще сказал? Я говорю, что это глупо. Ничего другого нельзя сказать…
А что ты намерен делать? — спросила я.
Он искоса посмотрел на меня. На его губах мелькнула усмешка. Как мне был противен в эту минуту несчастья его взгляд, как подла и отвратительна была его усмешка!..
Я? — сказал он, притворяясь, что он не понимает той мольбы к нему, которая была в моем вопросе.
Да, ты… Я тебя спрашиваю, что ты собираешься предпринять?
