Я был настолько погружён в ровное его бормотание (в непрерывном потоке которого тонули без следа и всплеска даже редкие восклицания и эмоциональные подъёмы голоса), что почти отключился от окружающего мира и потому внезапной остановки Ангела не заметил.
И не сразу сообразил, что на время он замолчал.
Ангел смотрел на меня. Минуты две, не отрываясь.
Его остановившийся взгляд, казавшийся пустым и холодным, вдруг резко сфокусировался на моих зрачках. На мгновение мне показалось, что чьи-то незримые пальцы быстро и очень жёстко надавили мне на глазные яблоки — и от боли у меня задёргались, запрыгали веки.
Я отшатнулся назад, запрокинув голову.
— Перестань! — крикнул я Ангелу. — Ты надоел! С гипнозом твоим!.. От меня и так уже мало что осталось… Я не выберусь отсюда, сели ослепну! Не выберусь!
От этой неожиданной боли я действительно почти ослеп.
И страх остаться навсегда… Навсегда с Паном… В парке. В могиле…
Я стоял, растирая намокшие от набежавших слёз веки, и только где-то через минуту почувствовал (по наступившему внезапно облегчению), что Ангел отвёл в сторону губительный свой взгляд.
— Это пройдёт, — сказал он. — Дай руку. Я тебя поведу. Минуты через две зрение восстановится. Честное слово, тебе очень повезло, что я так вовремя прикончил твой разум. Если бы он до сих пор был жив, то жарился бы сейчас в твоей черепной коробке. И визжал бы как крыса, попавшая в огонь. Ты видел крысу, которую насаживают на вертел и заживо поджаривают на медленном огне?
— Нет, — ответил я.
И подал ему руку.
Мы продолжили наш путь.
Ветки перестали хлестать меня по бокам — мы выбрались на аллею.
Белые, размытые пятна медленно проплывали то справа, то слева — аллею освещали фонари.
На миг мне даже послышались (а, может, и не послышались вовсе) чьи-то голоса вдалеке. Мужские, женские…
Как будто они шли впереди нас. По той же аллее. Но далеко впереди.
Потом голоса стихли (если, конечно, они мне и впрямь не почудились).
И потом… Я услышал шум проехавшей вдалеке машины.
И решил, что выход из парка, должно быть, уже совсем близко.
Крыса… Какое странное сравнение!
— Кто этим занимается? — спросил я. — Кто жарит крыс? Херувимы или дебильные подростки?
— Психиатры, — ответил Ангел. — На твоё счастье, они до тебя пока не добрались… Хочешь узнать, что сказал мне Господь?
Я промолчал.
— Лучше бы забыть, — продолжал Ангел. — Или вообще этого не слышать. Он сказал: «Главная работа ещё впереди. Тебе предстоит миссия посложнее, чем простое творение мира. Куда сложнее. И ответственнее. «И он сказал: «Принеси мне боль этого мира!»
— Что? — переспросил я. — Что принеси?
— Говно ваше, — пояснил Ангел. — Дерьмо, что ежечасно, ежеминутно льётся из вас нескончаемым потоком. Из каждого отверстия, из каждой поры, из каждой клеточки вашего тела. Ваши слёзки, ваши слюнки, капельки крови, трупной мочи… Вашу боль, всю, до капли! Зубную, головную, желудочную, почечную, кишечную, мышечную, ушную, душевную… Всю!
— Зачем это Господу? — спросил я.
— Жрать ему хочется, — сказал Ангел. — Аппетит у него… да и прихлебателей всяких, сотрапезников вокруг него… Добрый он, всякую сволочь за стол готов пустить. Бывало, в прошлые то времена, по входным билетам только на банкеты пускали. По специальным приглашениям. А теперь… Какую только сволочь за столом не встретишь. Всякую сволочь встретишь… Хоть и по сторонам не смотри. А то стошнит.
— Что ж это… Господь болью нашей… питается?
Этот вопрос Ангел как будто давно ждал.
— Питается, — подтвердил он.
И потом спросил меня:
— Тебе, похоже, немного лучше?
Мне и впрямь стало лучше. Легче. Зрение почти полностью восстановилось (только лёгкий туман плыл перед глазами… хотя, может быть, это был уже ночной туман).
Мы действительно шли по аллее. Только эта аллея была какая-то чужая, незнакомая. Совсем не та, по которой мы входили в парк… с тем самым Иваном Семёновичем (да минует его, беднягу, Царствие Небесное!).
Та, первая аллея, была хоть как-то убрана. Похоже, её не так давно подметали. И фонарей на ней было гораздо больше, и стояли они один напротив другого.
Эта же аллея была совершенно неухоженной. Она была сплошь засыпана серой от пыли, плотно утрамбованной прошлогодней листвой (так вот почему звук шагов был почти не слышен).
Фонари стояли наискосок друг от друга. И было очень мало. И горели не все.
Не то было место. Совсем не то.
— Отпусти руку, — сказал я Ангелу. — Теперь я сам пойду.
— Не удивлён? — спросил Ангел. — Не возмущён?
— Чем?
— Моими словами. А вдруг это ложь? Клевета на Господа? Или просто глупая выдумка?
— Зачем? К чему тебе всё это придумывать?
Ангел задумался (несчастный, как мне было его жалко… мне, неразумному…).
Потом пожал плечами.
— Да, вроде, незачем. Незачем выдумывать. Ведь, честно говоря, я не должен быть на Него в обиде. С самого начала я мог бы догадаться, для чего Он всё это затеял. Видишь ли, создать мир, в котором достаточно количество боли не так уж просто. Господь — гурман, ценитель тонких блюд. Боль существ с примитивным сознанием Его не устраивает. При неумеренно потреблении она может даже привести к расстройству желудка. Такая боль груба. Она, хоть и проста в приготовлении, годна больше для духовных существ весьма низкого уровня. Лярвы там, гномы, феи всякие… Да и насыщение ею скоротечно…
— А откуда ты знаешь? — спросил я. — Сам, что ли, пробовал?
— Я попросил бы! — строго сказал Ангел, прервав монотонность рассказа. — Соблюдать приличия! Чтобы мы, ангелы, животных пробовали! Для этого люди существуют!
— Интересно, — продолжал я испытывать ангельское долготерпение, — стало быть, высокоорганизованные существа пожирают существа, стоящие на более низком уровне развития. Животные пожирают растения. Люди пожирают животных. Ангелы пожирают людей. Вполне возможно, могут найтись и такие совершенные существа, которые кушают… ангелов! А вот гориллы, вроде, вегетарианцы… Никого не жрут… А умные! А акулы вовсе даже хищники… А кто там выше, кто ниже…
— Нет! — воскликнул Ангел. — Нет так! Это другой голод! Это ГО — ЛОД! Понимаешь?
— Не понимаю, — честно признался я.
— Господь любит всё сущее во всех мирах! Но любовь должна насыщаться болью. Болелюбовьболь! Не вслушивайся, нет! Это надо чувствовать! Ощущать!
— Pain — pleasure — pain, — сказал я. — Чувствую. Просто игра слов. А на каком-нибудь африканском наречии это может звучать вовсе не так гладко и складно. Там красиво зазвучало бы что-нибудь другое…
