Иначе тебя не станет.
А надо, чтобы ты была. Покуда Бог не возьмет тебя сам.
Вот. Вот. Совсем скоро. Она нашарила ногой холодную каменную плиту. Пол. Камень. Она внизу. Она спустилась сама. Одна. Без помощи. Браво, девчонка. Ожоги побаливают?! Ерунда. В особняке есть масло. Сорок сортов масла в холодильных шкафах. Она вернется в особняк?! А куда ж ей еще возвращаться. Здесь убежище, а там прибежище. О, какие большие, белые свечи у картины, погруженной во тьму. Они не горят. Их освещает Луна. На весь храм слышен храп Хлыбова. Он счастлив. Он звонит в колокола и сходит с ума. Что, если зажечь свечи?! В честь Богородицы. У нее нет огня. Нечем прикоснуться к фитилям. Дыханием?! Она наклонилась. В длинной чугунной жаровне, стоящей у подножья огромного канделябра, она увидела коробку спичек. И вы не боитесь, кюре, что прихожане подожгут храм?! Люди Эроп сознательные. Послушные. Благонадежные. Они никогда не совершат ничего преступного. Только человек Рус… сумасшедший…
Она чиркнула спичкой. Зажгла свечи — одну за другой. Пламя занялось, языки света на белых восковых штырях заискрили, замерцали, разгораясь, осветили круг во тьме черной древности. Прямо над головой Мадлен высветился большой холст кисти неизвестного мастера. На нем было изображено Рождество Господа Христа. Мать лежала, держась за живот, Младенец лежал в яслях, на пучке сена, дрыгал ножонками; коровы и овцы стояли, глядели печальными глазами, в открытую дверь входили пастухи, и вместе с ними входил, влетал снег, крупными хлопьями, ошметками, серебряными струями; снег вихрился, кружился весело, оседяла на плечах, закутанных в рубище, лицах, бровях, на боках корзин, сплетенных из речной лозы, на голом животике Младенца, и тут же таял в тепле. Драгоценный снег. Алмазы, опалы. Сокровища азийские, парфянские. Россыпи Согдианы. Украшения Тира и Сидона.
И вон, вон они, волхвы — идут, надвигаются на своих верблюдах из снежной пустыни, бредут, поют тоскливую пустынную песню, и звенят колокольчики, привязанные к верблюжьим и конским холкам, и качают необъятными головами слоны, и сидят люди в тюрбанах верхом на слонах, на коврах и вышитых бисером попонах, и улыбаются, и спешиваются около хлева, бедного закута, — а повитуха вынимает медный таз, наполняет его ключевой водой из кувшина, и звенит хрустальная струя о грязную зеленую медь, и спешит старуха с полотенцем, надо Младенца обмыть, ополоснуть груди Матери, чтоб лилось в рот рожденному чистое молоко, а ты, отец Иосиф, отойди, не видишь, не мужское это дело, у родильницы еще живот болит, и она подтягивает ноги к подбородку, чтобы утишить боль. И подложите под спину ей рядно, женщины, чтоб, когда выйдет послед, завернуть его и вынести вон. Тужься! Ребенок твой дороже золота, и сиянье его сильнее сияний сокровищ Бактрии и Эфеса.
Эй, волхвы, сюда! Сюда!
Это здесь!
Это здесь. Здесь любовь и жизнь. Здесь радость моя и счастье мое.
Мадлен опустилась на колени перед Рождеством, перед горящими белыми свечами.
О чем она молилась?
Она не помнила. Губы повторяли одно: не покинь. Пространство наклонилось, накренилось. Снег из дверного проема налетал сильнее. Усилился снегопад, гуще повалил снег, полетели крупные белые осы, и одна ужалила Мадлен в щеку. Это была слеза?! Снег. Мадлен отерла скулу ладонью. И еще одна снежинка. И еще. Вот уже снег летел, не боясь, не робея, и шли прямо на Мадлен слоны, качая головами, тряся ушами, и покачивались султаны на маленьких надменных головах верблюдов, и спешивались перед нею заморские цари в красных и розовых, в лиловых и синих тюрбанах, усыпанных алмазной пылью, снежной пылью, покрытых гарью дальних дорог, и вставали на колени перед клоком сена, на котором корчился Младенец, а повитухи, молодуха и старуха, брали Его на руки и обмывали из кувшина, и личико Его сияло, и бессловесно, беззубо радовался Он жизни.
— Откуда вы… цари?..
Ее голос упал до шепота. Они услышали ее.
Один волхв, старик, борода белая до пояса, рыболовная сеть морщин по лицу, глубоко сидящие глаза пронзают ветер и снег, поклонился ей. Скинул с плеч мешок. Запустил руку в развязанную горловину.
— Мы-то?.. А мы азийские будем, голубушка, — произнес на языке Рус. — Я из пустыни Гоби, а вот мой брат, царь Бальтазар, — кивнул на чернобородого человека в розовом тюрбане, рассыпавшего перед родильницей перлы и сапфиры, — с Тибета. Те сапфиры прямо с вершин и с подножий Канченджанги и Хан-Тенгри доставлены. Как разбойников мы миновали?.. Вот дары. Прими их, повитуха. Ты не простая повитуха, знаю. Здесь все непростое. Передашь потом Матери. Рассмотри сперва сама.
Мадлен взяла в руки самородок. Большой кусок, напоминающий человеческую голову. Череп.
Золотой череп Адама. Золотая голова.
Как люди глупы, Боже. И золотую голову им дай — все умнее не станут. И золотое сердце вдвинь — не забьется оно так, как глупое, живое.
— А это Мельхиор, названый брат мой из земли Даурской, — шепнул старик и уцепил за рукав высокого юношу с узкими, как стрелы, глазами, в островерхой собольей шапке. — Метко стреляет брат Мельхиор. Соболя бьет без промаха. Белку. На медведя ходил. Глянь, какие шрамы!.. — Указал на следы когтей поперек усатого смуглого лица. — Вынь, Мельхиор, свой подарок. Отдай повитухе, красавице. Она до поры припрячет.
Узкоглазый охотник вытащил из-за пазухи кусок смолы. Она пахла так сильно, что я зажмурилась, закрыла лицо рукой.
— Смирна, — почтительно прошептал старик и погладил снег бороды. — Если ее растопишь и возожжешь в сосуде, сильней аромата нет на земле. Ее можно есть; пить; мазать ею раны и больные кости. Целебнее смирны только азийский корень, что китайцы женьшенем зовут. А еще я дарю Матери ладан. Чтобы она воскуривала его в курильнице и нюхала, когда печаль загрызет ее. Когда слезы сами из глаз литься будут. Жизнь человека печальна. Жизнь женщины вдвойне. А ладан — радость. Его сбросил людям с небес Дух Горы Меру, пролетавший над людскими селеньями. А к нам еще один царь приблудился. Принцем Таором кличет себя. Не знали мы, верить ему или нет. А вдруг разбойник какой?.. А ну-ка он нас ножом пырнет, пока спим!..
С верблюда, согнувшего в поклоне передние ноги, спрыгнул, весь засыпанный снегом, волхв. Его лицо было черным-черно. Будто в саже его вымазали. Ваксой испачкали. Курчавились надо лбом волосы жесткой проволокой. На черной шее горела, на грубой бечевке, белая жемчужина невероятных размеров: с перепелиное яйцо.
— Таор, принц Мангалурский, иди-ка сюда!.. Пока Мать с Бальтазаром цацкается, выкажи повитухе удаль свою!.. Повитуха не простая, а… — Каспар наклонился и пошептал ему на ухо. — Отдай ей свой подарок!
Я, стоя на коленях, глядела во все глаза.
Таор подошел ко мне. Белки на черном лице светились. Белые зубы мерцали в ночи рта, как в пещере.
— Черный Ангел, — сказала я тихо, — проезжал ли ты на своем верблюде по стране Рус? Расскажи мне про страну Рус. Это подарок из подарков и для Матери, и для меня. Больше ни о чем не прошу.
Черный принц вынул из васильковых, малиновых атласных складок, из гущи роскошного тряпья, туесок, протянул мне.
