— Будь лучше охотником и охоться на меня. Это будет более соответствовать истине.
Она ежилась, куталась в пуховый платок и уходила с балкона в тепло.
Инфанта с портрета глядела на нее скорбно и укоризненно. Она укоряла ее… в чем? В слабости? В силе? В надежде?..
Она склоняла голову на подушку, на маленькую шелковую думочку, расшитую бисером, и задремывала.
— Что-то меня все время клонит в сон, Куто. Выключи свет.
Граф послушно выполнял ее просьбу. Он неотлучно находился с ней; со стороны можно было подумать — вот милые, преданные друг другу супруги. Он не заговаривал о невесте. Она молчала о Князе. Маска льва — что ж, это отличная мысль. Царица, львица. Царственная Львица. Великолепно. Она покажет им всем, почем фунт лиха. Она продемонстрирует им, кто настоящий властелин их прогнившего, скользкого, как их любимые устрицы в лимонном соку, коньячного мира. Осетровый, севрюжный Рай! Она снова пройдет босиком ли, в туфлях ли по их уставленным фамильным серебром и немыслимыми яствами столам. Она раздавит своими царственными лапами, когтями их дьявольское роскошество, их обжорливую мразь. Лев. Львица. Да. Так она и сделает.
И в маске льва она покинет их. Она убежит к Князю.
Прямо с Карнавала.
Они будут гнаться за ней. Хватать ее за подол, за рукава. За накидку. За Царскую мантию. Она вывернется. Побежит по пустынным улицам Пари. Ветер сорвет ее одежду — она будет бежать голая. Наплевать. Скорей, скорей. Туда, на улицу Делакруа. И там будет ждать ее он. Единственный. И она крикнет ему: бежим! К черту чужбину! Она выпила нас! Съела! Лучше погибнуть в Рус, чем медленно гнить в воняющей кровью роскоши Эроп! И я хочу, скажет она ему, я хочу въехать в Рус на коне. Это моя мечта. Мечта у меня такая. А он подхватит меня, голую, на руки и скажет: успокойся, Магдалинушка, уже скоро. И мы пойдем, и побежим, и поедем, и побредем, и будем тонуть в болотах, и голодать, и просить милостыню, и тянуть руку за подаянием, но дойдем все-таки. Дойдем. До границы. До родины. И упадем на колени. И поцелуем землю.
И девочка, вся в веснушках, подведет нам коней. Прекрасных коней. Одного вороного — для Князя. Другого для меня — серого в яблоках. Или игреневого?.. Или чалого?.. Ах, все равно. Кони. Мы сядем на коней, мы поскачем по родным полям. И никакой солдат, стерегущий до ломоты в глазах ненавистную границу, не посмеет выстрелить в скачущих нас.
И поля лягут шелковым снегом под копыта коней; и ноздри наши, раздувшись, поймают запах березовых почек, их так любят грызть зайцы, и сосновых игл; о, Рус, прими блудных детей своих. Обними нас. Обними нас снегом, метелью. Поцелуй нас в губы мятной, бешеной вьюгой. Мы твои. Твои.
— Что ты там бормочешь, Мадлен?.. Спишь?.. Спи…
Граф укрывал ее пледом, подтыкал шерстяные кисти под ноги. Неужели это он распинал ее на столе в тайном кабачке, на битых стеклах… привязывал к столбу в «Сен-Лоран», пытаясь сжечь… а ловко он тогда договорился с этим чудовищем-негром, хозяином клуба… тот все приготовил ему, и столб, и хворост, и железную пластину… неужели…
Она, засыпая, заплетающимся языком лепетала сквозь сон:
— А еще на голове у меня будет корона… маленькая такая, позолоченная… картонная… игрушечная… и я буду царить над всей вашей поганой кодлой, над сбродом… вам не удастся меня сожрать… не удастся…
Спи, Мадлен. Тебя ждет выздоровление. Ты все забудешь. Кровь твоя запомнит все. Ты протанцуешь по столам. Ты пропляшешь по жирным лицам, затылкам. Ты восторжествуешь над ними. И они тебе этого не простят.
Тебя ждет ночная жизнь. Ночная работа. Ночные разъезды в авто, пропахших одеколоном, пирожными, блевотиной. Тебя ждут, что ни ночь, богатые постели, оргии в ночных клубах, вертящаяся, как белка в колесе, рулетка казино. Но так будет не вечно. Ты найдешь выход. Ведь ты девчонка смышленая. Ты вырвешься из тисков. Ты разобьешь оковы камнем. Простым булыжником с мостовой Пари. Поднатужься. Подумай. Отоспись. Еще есть время.
Звонок. Она открыла глаза. Как же долго она спала. Даже щеку отлежала.
— Да! Дверь открыта!
Она вскочила с дивана, потянулась, как кошка.
Барон не вошел — влетел.
— Кончайте спать, Мадлен. Ваш доктор выдал мне ваш бюллетень. Вы в полном порядке. Сегодня же ночью приступайте к работе. Вы застоялись, как лошадка. В полночь вам нужно быть у владельца треста «Люксембург» господина Люмьера. Вы не забыли за время болезни свои обязанности?
Она выпрямилась перед ним. Он заглянул ей в глаза, и вновь его затрясло от ее близости: это лицо было создано, чтобы покрывать его поцелуями, этот глаз-сапфир так соблазнительно косился на него, и он захотел обнять это пышногрудое тело, мять эти белые анисовые плечи, кусать эти малиновые губы, впиваться в них… и никогда, никогда он не должен делать этого, ибо она — его работница. Его рабыня. Его вещь. А к вещи не вожделеют. Вещь — это вещь. Даже такая красивая цацка, как Мадлен.
— Не забыла.
— Вот и славно. Отправляйтесь. Шофер заедет за вами между одиннадцатью и двенадцатью.
— Где граф?
— Граф?.. Дома. Или у невесты. Там, где ему и должно быть. Его свадьба назначена на первый день Большого Карнавала. Он меня пригласил. А вас?.. Если нет, то я вас сам приглашаю.
— Премного благодарна. На улице холодно?.. Я давно не была…
— Холод собачий. Хороший хозяин собаку не выгонит. Затяжная зима. Персиковые сады померзнут. Утром я заеду к вам за записями.
— Идет. А теперь я выгоняю вас на улицу, как собаку.
— Как?.. И даже без кофе?..
Он вздернул вверх брови. Шутливо раскланялся.
На всей земле не было человека, которому Мадлен так же хотела засадить в морду чем угодно — кулаком, кирпичом, книгой, рукояткой молотка, — как сейчас Черкасоффу.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. ЗЛАТЫЕ ВЕНЦЫ
И закрутилась вновь ее изнурительная, полетная, изматывающая, грубая, площадная, опостылевшая ночная жизнь, и она окунулась в нее с такой неистовостью, с таким размахом сердца и плоти, что, казалось, хотела всю себя принести в жертву пороку, за который ей платили, высечь плетьми ночных фонарей, выжечь чужими бессчетными поцелуями. Она отдавалась клиентам, назначаемым ей бароном, столь рьяно и одуряюще, что, бывало, кто-нибудь из стариков, уже по утрам лезущих в аптечку за сердечными каплями, валился в обморок, а то и надолго терял сознание. Она не выхаживала, не откачивала их. Она сумрачно сидела на краю кровати ли, дивана, пушистого ковра и молча ждала, пока замученный любовным натиском богач очнется, слабо позовет на помощь, смущенно пролепечет: «Давненько я так… не веселился…»
Еще повеселитесь у меня, судари мои. Еще я вас потрясу хорошенько. И все деньги из вас повытрясу. И все ваши вонючие тайны, на дух не нужные мне, годные лишь для бароновых заговорщицких веселок. Еще я отыграюсь за все те пассажи. что вы играли на мне всю жизнь! И сама на вас поиграю! Сейчас!..
