Он дарил ей все — и снег, и ветер, и Солнце, и звезду с неба, и пушистую еловую ветвь, и мандарин, и персик, и кольцо с пальца. Не раздумывая, он, когда они подъезжали к Карнаку, стащил с пальца Царский изумруд и нацепил на палец Мадлен.
— Твой теперь.
— О, зачем?.. Я недостойна…
— Если достойна меня, то княжьего перстня — наверняка.
— Я же еще не жена тебе!..
— Не шути так.
Поезд, скрипя и лязгая всеми колесами и железяками, тормозил среди дремучих лесов, а где-то рядом чувствовалось могучее дыхание ледяного, северного моря. О Мадлен, ты отличная пловчиха, чужое море надо переплыть. Вы с Князем вместе переплывете: то он будет тебя поддерживать, то ты его. Дыхание у вас хорошее. Руки и ноги сильные. Вот только вода ледяная, беда, как быть с ней.
Крохотная деревенька на Севере Эроп притулилась близ поросших лесом пологих холмов. Ветер гудел в верхушках осанистых сосен. Осыпал на идущих по лесной тропе Мадлен и Князя хлопья снега. Завиднелись впереди крыши домов — нахлобученные снежные шапки. Шпиль эропской церкви тонкой спицей торчал в метельной круговерти, пронзая тучи, а поодаль, на окраине деревни, горел золотом во мраке вьюжного вечера луковичный купол церковки Рус. Кто построил ее здесь? Ответа не было. Люди Рус, тосковавшие по родине, заброшенные когда-то на Чужбину.
— А батюшка здесь говорит по-эропски или на языке Рус?..
— Разумеется, на нашем родном языке, Мадлен. Как и мы с тобой сейчас говорим.
Они постучались в дверь прицерковной сторожки. Дверь отворилась, пахнуло духом пирогов с капустой, покрошенного репчатого лука. Попадья стряпала вечернюю трапезу. Князь и Мадлен поклонились низко открывшему дверь русоголовому мальчику.
— Отец дома?..
Вместо ответа мальчонка ринулся через сенцы в комнаты, крича:
— Маменька, батюшка!.. Люди из Рус!.. Люди из Рус!.. У нас, здесь!..
Навстречу прибывшим вышел священник, не успевший после службы переоблачиться в домашний наряд. Мадлен, с сильно бьющимся сердцем, глядела на маленького, совсем не героического человечка, молодого, с бородкой вокруг аскетически худого лица, с добрыми большими печальными глазами, как с византийской иконы, с лентой мафория через плечо, которую он нервно, волнуясь, оглаживал, глядя на гостей. Вот он — тот, кто повенчает их. Кто сделает их перед Богом мужем и женой.
Священник низко поклонился.
— Мир вам, люди добрые, — сказал он радостно. Звонкий голос лебедем взвился в тесных сенях. — С чем пожаловали?.. Только сейчас из Пари?..
— С поезда, — кивнул Князь и взял за локоть Мадлен. — Батюшка Николай из храма Рус в Пари много рассказывал мне о вас, отец Дмитрий. Не откажетесь обвенчать великих грешников?
Отец Дмитрий радостно, не скрывая улыбки, блестя белыми, как ландыши, зубами, вспыхивая лапками морщин в углах глаз и ямочками на румяных щеках, глядел то на Князя, то на Мадлен, залившуюся краской.
— Отлично, отлично, — промолвил батюшка. — Молодые, красивые. И венчаться хотят. Что ж, так Богу угодно. Да еще из Рус. В наши-то леса глухие. Мы уж и забыли, как на слух она, родная речь, слово-то наше. А сказал Иоанн: вначале бе Слово, и Слово бе Бог. Ну что ж, дорогие гости. Рассупонивайтесь, с дороги чайку с капустным пирогом, хозяйка недавно из печи вынула. За чаем все мне про Пари расскажете, про Рус… что знаете… как там сейчас?.. что там делается… Мы тут живем, ничего не знаем… Богу молимся… В деревне есть потомки людей Рус — в нашу веру крестятся… мы их опекаем, помогаем чем можем… Снимите доху, голубушка!.. жених вас закутал на славу, чтоб вы к венцу-то не простыли… А то баньку истоплю… прежде всего гостя в баньке парят!.. Истопить?..
Они переглянулись. Кровь ударила Мадлен в щеки. Боже, Боже, это она. Та баня из моих снов. Та, затерянная в лесах, в далекой тайге, где шумят сосны, ели и пихты. Ты помнишь?.. Помню. Я помню все твои сны. Ибо я был в них с тобой.
— Сделайте милость, батюшка, велите истопить. Я веник невесте сам сделаю, из хвойных лап. Да так оно и нужно, по-старому-то, чтоб невестушка в бане попарилась, все наветы, всю злобу людскую и дьявольскую тугим паром из сердца выпарила.
— А как прозывают молодую-то?..
— Магдалиной. Линой можно. Я-то по-эропски все зову, там, в Пари. А здесь мы все свои. Можно по-родному.
Попадья усадила ее перед зеркалом — расчесывать к венцу, к бане волосы. Дети, мальчик и две девочки, мал мала меньше, стояли за спиной, завороженно глядели, как по спине Мадлен зашелестели, выскользнув из-под шпилек прически, золотые крутые кудри. Попадья, нежная маленькая женщина, неуловимо похожая на Риффи из бредово далекого Веселого Дома, чесала ей деревянным гребнем волосы, тихо пела подвенечную старинную песню:
— А и как я с родимою семьею прощаюся… а-ах!..
Как по матушке, по батюшке я разрыдаюся…
Как я долгий, шелковый девичий волос свой
в косицу заплетаю… а-ах!..
Так и горе прошлое навеки забываю…
— Мы здесь давно, поселились тут сразу же, как бежали из Рус, когда весь ужас тамошний начался, — приглушив голос, рассказывал батюшка, сходив и растопив баньку, накрывая на стол, выставляя из буфета чашки, ложки, блюдца и графин с наливкой. — Мы не могли забыть кошмара. Святослав, старший, тогда грудничком был, ничего не помнит. Не помнит, как его мать к стенке ставили, с ним, сосунком, на руках… Она его мучителям тянула: ребенка, ребенка пожалейте… Каким чудом Божьим мы тогда спаслись… Поглумились, штыками нас потыкали… у меня вот здесь, по груди, шрамы… Попадья без чувств лежала, молоко пропало… Добрые люди помогли нам перейти по льду залив… мы бежали сюда, в Эроп, уже из Гельсингфорса… Обустраивались сперва в Гавре… потом отец Николай пригласил сюда, в леса… сказал: это тебе Рус будет напоминать… да и убережетесь вы тут лучше, если и в самой Эроп заваруха начнется… так мы здесь и осели… привыкли… притерпелись… Вам с малиной или с ежевикой, Линушка?.. есть всякое варенье, разное, попадья варит — пальчики оближешь… хорошо, что сейчас не Великий пост, венчаться разрешено; а явись вы после Масленой, я бы вам уже не позволил… нельзя… Ну, Господи благослови!.. Отче наш, иже еси на небеси, да святится Имя Твое, да приидет Царствие Твое… Хлеб наш насущный даждь нам днесь… — Он перекрестился, молясь перед едой, на икону Спасителя, висящую в углу над столом. — Пейте, пейте чай горячий!.. У нас и дети кипяток любят, с огня прямо… Банька уже поспела… а после еще чашечку налью… а там и в храм, помолясь, двинемся…
Мадлен пила, обжигаясь, чай, дула на блюдце, смеющимися глазами глядела на Князя. Он чинно беседовал с батюшкой, гладил по головкам детей, оделял их конфетами, невзначай вытаскиваемыми из карманов, из-за пазухи. Съев по куску еще теплого пирога, они поднялись из-за стола, перекрестились; пора было идти париться, и невеста должна была париться отдельно, жених — отдельно. Обычай нельзя было нарушать.
