Они пошли в деревянную церковь по снегу, и снег хрустел под их ступнями, и им казалось, что они идут по белым облакам. А небо было темное, черное, тревожное, сумрачное, тяжелое, гневное. Оно гневалось на сияющие звезды, пыталось заслонить их рваньем и посконьем несущихся по ветру туч. Но звезды брали верх. Они пронзали тучи лучами. Они отодвигали их светом.
Свет. Свет отодвинет любую тьму, Мадлен.
Иди по свету снега. Гляди в свет любимого лица.
Они вошли в церковь. Белое платье Мадлен мело подолом по ступеням крыльца. Они с Князем перекрестились и поклонились на образа при входе. Из ниши на них печально глядел святой Николай; из другой — юродивый Василий Блаженный, видевший великие пожары столицы Рус. Лоб Мадлен украшал венок из сухих бессмертников — где в феврале на Севере можно было отыскать живые цветы?.. — и Князь улыбнулся, слазал рукою в карман кителя, вынул украдкой живую белую розу, протянул Мадлен:
— Это ты. Вставь себе в венок. Не поранься шипами.
Роза блестела свежо и росисто, будто только что срезанная. Мадлен ничего не сказала. Глаза ее просияли. Она воткнула розу в волосы, выбивавшиеся из-под фаты.
Она вздронула, вспомнив другую розу — алую. Ту, через которую они целовались когда-то с Куто. Ту, пламеневшую в ее прическе в день сражения с тореро, в танце матадора и быка. Боже, отведи от нее страсти. Она устала от страстей. Они сжирали ее. Она умирала. Она хочет жить. Жить! Жить! Она же еще не жила, Господи!
Они направились к аналою. Отец Дмитрий осенил их крестным знамением.
— Дайте мне сюда, в руку, кольца…
— Вот они…
Князь вынул венчальные кольца. Они зазвенели в его кулаке.
Дружек при венчании не было. Откуда было тут взяться людям? Ни Мадлен, ни Князь не привезли бы сюда никого.
И златые венцы над их головами держали дети отца Дмитрия и дьякона Григория, белоголовые ребятишки; они вставали на цыпочки, чтобы дотянуться до их затылков, но все равно венцы не доставали, и, когда Мадлен и Князь обходили трижды вокруг аналоя, маленькая дочка отца Дмитрия чуть не уронила венец, закусила губу, все равно встала на цыпочки, бежала вслед Мадлен — и дотянулась, дотянулась!
Вот он, золотой, сверкающий, старый, медный, со сползшей позолотой, сусальный, единственный венец над твоей царской золотою головой, Мадлен! Вот тебя ведут рука об руку с Князем! И мальчонка, как Ангелочек, держит, напрягаясь, над его теменем тоже венец, выкованный деревенским кузнецом, с покривившимися краями, с медными зазубринами, — совсем не Царскую корону, ажурный кусок железа, символ будущего земного и предвечного счастья. И он, мальчишка, как в танце, идет за Князем на цыпочках. И хор из трех детей и двух старушек поет сияющими голосишками, тающими под деревянным, расписанным в виде синего звездного неба куполом, как снег:
— Исаия, ликуй!.. Ликуй, Исаия!.. И вы, дщери Иерусалимския!.. И вы, дщери Иеффая!..
И отец Дмитрий стоит, воздымая руки, как коршун — крылья перед полетом, кудлатый, седовласый, а после возглашает зычно на всю маленькую церковку, и чуть не рушатся деревянные стропила под напором его могучего баса:
— Венчается раб Божий Владимир рабе Божией Магдалине…
Кольцо я сама должна надеть Тебе. Мои руки дрожат.
— Венчается раба Божия Магдалина рабу Божию…
О Владимир, каково это — стать женой. Вот я и Твоя жена. Вот и повенчал нас Господь. А мы-то не надеялись. Все сделалось само. Как? Нам этого теперь уже никогда не понять.
Он надевает мне кольцо. Палец впрыгивает в него, как лев в обруч.
— А я-то думал, будет мало… — шепчешь Ты смущенно.
Батюшка беспрерывно крестит и крестит нас, словно боится, что мы останемся навек без защиты знаменья, без осеняющего крыла Божия.
И я, глядя Тебе прямо в глаза, надеваю Тебе на палец кольцо, что Ты выковал сам для себя и меня.
— Гряди, голубица!.. — тоненько, торжественно, медленно поют дети, и их нежные голоса улетают, как птицы, теряются в небесах, мерцают звездами в разрывах туч. Вон они, звезды — горят, светят нам с аляповато выкрашенного синей малярной краской дощатого купола. Батюшка, небось, сам его красил.
И я гляжу на Тебя, венчанный муж мой; и Ты глядишь на меня, на венчанную жену свою. И нам теперь ничто не страшно. Если мы уйдем, то вместе. Если нас убьют, то одной пулей. Мы будем отныне делить все — и ложе, и мысли, и стол, и кров, и радость, и беду. И я рожу Тебе ребенка. Обязательно рожу.
И придут волхвы, и принесут дары, и притащится на верблюде Таор, принц Мангалурский, и вытащит из мешка вяленую чехонь, свежую стерлядку, сушеную рыбку чебак, и варенье из лесной смородины, и золотые серьги, и перстни с лазуритами и малахитами, таежными камнями, и засунет руку в мешок еще раз, и вытащит — что он нам с Тобой вытащит, Владимир?.. — маленькую золотую корону, как раз на мое темя; и скажет, улыбаясь: вот, я пришел из дальней земли, и верблюд мой пахнет пылью и песками, и ноги у животного сбиты в кровь; но я довез тебе, Магдалина, самый главный дар свой, возьми его, владей им. Он твой. Надень. Поглядись — в лужу, схваченную ледком, в кромку заберега, в плывущее по реке морозное сало.
Хоть ты и забыла свою Рус, а любишь ты ее больше всего на свете.
Больше Князя?! Нет! Он — моя Рус! Он — родина моя!
Вы оба оттуда. Вам грешно делить то, что принадлежит вам по праву.
— Спаситель, Богородица, спасите, сохраните нас… мужа и жену…
Мы упали на колени. Девочка споткнулась, зацепилась мне за подол, больно стукнула меня венцом по затылку, рассмеялась. Мальчишка зашикал на нее.
— Ну что ты!.. Отстань!.. В церкви же можно смеяться… и даже держаться за руки… И даже целоваться… — прошептала девчонка, оглаживая платье, снова вздергивая венец над моею головой.
Да, миленькая, можно и целоваться, и смеяться, и обниматься, и любить. Бог есть любовь. И апостол Павел тому же учил. Ты хорошо знаешь Писание. А мы с Князем должны все вспомнить. Я вспомню все. Все забытое. Я буду стараться. Я буду водить пальцем по ветхим страницам, читать по складам.
Я вспомню и юродивого Василия, сидящего в снегу у стен Кремля; и гордую, с очами-свечами, Марфу Посадницу, пророчицу и страдницу; и грозного Царя Ивана, и веселую Царицу Елизавету, и пылкого, косая сажень в плечах, отца ее Царя Петра; и Царицу Катерину, любившую вальяжных мужиков и бывшую несчастной и одинокой; и нежную жену Ксению, бродившую по площадям в туманах и дождях, молившуюся за живые души. И… еще… Владимир… ты сам расскажешь мне, я вспомню вместе с тобой… то, что я напрочь забыла… то, что гложет меня изнутри и снится мне каждую ночь… мою Семью… их… их всех… расстрелянных… Владимир!..
— Что с тобой, жена моя?!.. Что с ней, батюшка!..
— Плохо стало, свечки, должно, нагорели… держите ее, держите…
Князь подхватил теряющую сознание Мадлен на руки. Языки свечей забились, заколыхались. Дети бросили тяжелые венцы на скамейки, подбежали к венчанным, уцепились за руки Мадлен, помогая нести ее.
