Дети, высунувшие головы из окна поезда, услышали — ветер донес:
— Ну, ты, иди, иди, ступай!.. вот сюда, на лед всходи, мы потом прорубь прорубим, тебя под лед спустим… рыбы съедят…
— Не пускайте меня на корм рыбам! — Голос казнимого был ясен и молод и возвысился над осунувшимся, бессонным лицом, над седыми стриженными висками. — Я достоин лучшей участи! Приказываю вам, солдаты… — Он осекся. — Прошу вас!.. люди… родные мои люди… это просьба! Когда расстреляете… похороните здесь, на обрыве, на опушке!.. выройте штыками могилу… это трудно, понимаю, снег мощный, раскапывать землю долго придется… не обессудьте… Бог вознаградит вас за труды!.. Народу нужна моя смерть, я это понял! Но Бог… Бог!.. Вспомните о Нем!..
— Ты, молчать!.. — крикнул длинный, как слега, солдат и вскинул винтовку. — Молись своему Богу, адмирал! Предатель Родины!..
— Это вы предатели! Вы погубили нашу землю! Вы…
Человек не договорил. Раздались выстрелы. Затрещали. Захлопали. Невпопад; враскосяк; пули влетали в тело адмирала и навек оставались в нем. Он упал в сугроб, потонул в нем. Мы видели его седой затылок. Воротник шинели, врезавшийся в шею. Он хватал снег ногтями в последней судороге. Покатился. Скатился на изумрудный лед реки. Выгнулся. Ударился затылком об лед, как прибитая багром рыба. Забился. Застыл.
Солдаты, для верности, перезарядили винтовки и еще выстрелили в него. На сером сукне шинели расцветали, как георгины, пышные красные пятна.
— Да здравствует!.. — крикнул долговязый солдат, и поезд дернулся и пошел.
Пошел, пошел, набирая ход, и мы навек оставляли и этот разъезд, и резкий свет фонарей, и синюю Луну над лесом, и реку под зеленым льдом, и расстрелянного адмирала в шинели без погон, лежащего ничком на льду, и гомонящих, стучащих штыками, закуривающих после страшного дела солдат, и стрелочника с флажком в кулаке, застыло стоящего, тупо смотрящего на несущийся мимо поезд, на дым из трубы, на горстку детских голов, высунувшихся из покрытого морозными разводами окна.
Станция Распад. Царь, Государь, запомни станцию Распад.
«Линушка, Магдалинушка… ты знаешь, кто это был… ты знаешь, кто это…»
Я припала к его груди. Ордена, висящие на его кителе, прожгли мне грудные кости. Я нашла губами и поцеловала орден святого Владимира.
Разве я знаю, Отец. Да мне и не надо этого знать. Я и так всех люблю. И тех, и этих. Они все бедные. Их всех жалко. Их всех отнимала когда-то мать от груди.
Почему ты такая любящая, девочка?.. даже страшно… Тебе не выжить здесь, сейчас… Что с тобой станет…
Не думай обо мне, Отец. Думай о себе. О других детях. Я что. Я твой отрезанный ломоть, кус пирога сбоку припеку. Я побойчее, чем сестры; я, если надо, и убегу, и подерусь, и улещу, и прикинусь, и зверем оборочусь, и в чужом храме помолюсь. А они беспомощные. Они видят только тебя и Царицу. И плачут над больным братом. Ляг спать. Пристегнись ремнями к полке. Она шатается. Ты упадешь ночью, голову разобьешь. Я сяду рядом. Буду следить, чтобы ты не упал. Спи!
Царь лег. Долго вздыхал. Уснул. Или притворился? Синий мороз обсыпал лазуритовой крошкой лапы елей, сосен, зубчатые верхушки высоких худых пихт. Я задремала. Увидела сон.
Во сне мне приснился богатый красивый город, полный нарядных дам и кавалеров, салюты, фейерверки, конфетти сыплют горстями, серпантин летит молниями в лица, дамы в масках, на головах у кавалеров зверьи головы, на задах хвосты — лисьи и волчьи; играет музыка, ряженый народ прыгает и танцует, фонтаны бьют до неба, подсвеченные яркими огнями, — красота, да и только! И все балакают не по-нашему, картаво и взахлеб, будто семечки или горох рассыпают. А я стою меж нарядной толпы в бедном холщовом платьице, озираюсь, ничего не понимаю. Мне кричат, жестами зовут: иди, пляши!.. А я плясать по-ихнему не могу. Они ногами до неба взбрыкивают. Выше лба ногу задирают. И юбки в стороны летят, как лепестки цветов. И виден срам. И все обнажено. Все: до волоска, до алости запретной. И нет ничего святого. И нет ничего стыдного. И это хуже смерти.
И я вдруг понимаю среди бешеного танца: лучше смерть, чем потеря святого, ибо святость — редкая птица на земле. Залетная. И коли ты утратил святость — ты утратил и душу свою. А человек без души — хуже зверя. Волк в лесу, под Луной, брат мне; а человек без души мне не брат.
Спи, бедный брат мой, на верхней полке, молюсь за тебя — чтоб хоть на миг наследные царские боли в суставах и костях оставили тебя.
Спи, брат мой несчастный, расстрелянный, на зеленом льду таежной реки.
Они не похоронят тебя, я знаю.
Они плюнут в тебя, брата моего, и уйдут, гогоча и раскуривая махру, а молоденького вывернет наизнанку на снег неразжеванным хорошо хлебом и соленой рыбой — он на расстреле первый раз, ему застлало глаза кровью.
И они братья мои.
И за них молюсь я, Отец.
Она вызывала ненависть к себе в мире богатых; в том мире, куда ей не было ходу, который она изобличала во лжи и распутстве — она, лгавшая, распутничавшая, хулиганившая вовсю среди хрусталя, бархата и фарфора: ее презрение к власти, что дают деньги и знатное родство, вызывало ярость у друзей графа, а она бесконечно, играя и потешаясь, демонстрировала это презрение, разворачивая его веером, брызгая им в сытые рожи, как вином.
Граф старался не водить ее в гости. Он по-прежнему покупал ее время и ложе у мадам Лу, и мадам скалила в улыбке золотые и серебряные зубы, пересчитывая длинные бумажные деньги Эроп с портретами великих людей, полководцев и королей.
И все-таки их видели вместе в Пари; Мадлен блистала красотой, шила в мешке было не утаить. На них оглядывались незнакомцы. Когда они переходили улицу, останавливались авто. А если они встречали случайно приятелей графа…
— О! Куто! Мое почтение!.. Ах, какая дама с тобой!.. Представь нас…
— Представляю. Мой друг, шевалье де Плезир. Моя наложница, девица Мадлен.
— Ах-ха-ха!.. Как он удачно шутит, наш милый граф!.. А если серьезно?.. В мадмуазель, верно, течет герцогская кровь… или бери повыше?.. Мадмуазель, должно быть, состоит в Дворянском собрании славного города Пари?.. я там мадмуазель не видел… Клянусь, если б увидел — не отпустил бы от себя… Наш друг Куто малый не промах… И со вкусом… Итак, ваше настоящее владетельное имя?..
Настоящее владетельное имя затирушки из Воспитательного Дома. Подзаборки. Вечерней бабочки с мокрых бульваров. Крестьянской девочки, насильно увезенной в коровьей теплушке из земли Рус, забывшей свой язык, обычаи, предков. Красота, у которой нету корней. Она висит в воздухе, как закатное облако. Качается в Божьем ухе, как серьга. А, они спросили ее?.. о чем… об имени?..
— Граф вам не соврал. Меня правда зовут Мадлен. И я содержанка графа. Я живу в публичном доме. Вас это пугает?
