Она молча смотрела на него.
Родной, как Ты скажешь. Как Ты придумаешь, так оно и будет. Я не властна в себе и над собой. Я, хулиганка Мадлен, своенравка и задира, — яблоко на Твоей ладони. Снежок в Твоем кулаке. Брось меня! Попадешь в сосновый ствол, в еловую лапу. Сшибешь дятла, долбящего старую пихту. Это Ты бросил мне кедровую шишку под ноги?..
Князь наклонился и поднял с тротуара кедровую шишку. Фольга проблеснула сусальным золотом драгоценных образов, привезенных на ладьях из-за моря.
— Это вам, — шепнул он. — С Новым Годом!.. Он воистину Новый для нас двоих. Я назначаю вам свидание. Никто о нем не должен знать. Это тайна. Не выдайте меня. За мною в Пари охотятся люди из захваченной упырями Рус. Они дорого дадут за мою голову. Вы можете меня убить, если кто-либо…
— Никто и никогда, — поспешно сказал Мадлен и быстро положила ладонь на губы Князя. Он поцеловал ее руку.
— Хорошо. Я верю вам. Вы моя родная, — он вынул из кармана плаща, подбитого лисьим мехом, карточку и протянул ее Мадлен. — Рю Делакруа, двадцать пять. Спросите консьержку. Лифт поднимет вас на последний этаж. С него нам будет виден весь легкомысленный Пари. Мы ведь с вами ему не чета?.. Мы ведь серьезны, правда?.. Ведь все это серьезно, Мадлен?..
— Да, — кивнула она. Провела кончиками пальцев по лицу Князя, от лба до подбородка. Лоб, брови, синие глаза, русые усы, борода, короткая и колкая, как елка. Он глядит на нее сверху вниз. О, гляди на меня так всегда.
— Вы придете?.. Зачем я спрашиваю… Мне пора… Меня ждут… Я вас больше не целую — это опасно для нас обоих… Улица нам не простит… Прощайте!..
Он побежал, путаясь в полах длинного, бьющего по пяткам плаща. Поминутно останавливался и оглядывался на нее. Его глаза восхищенно блестели из-под военной фуражки. На скулах горел лихорадочный румянец. Снег падал крупными хлопьями на его плечи, на плащ и фуражку, таял на щеках и перчатках. Солнце горело свечой сквозь снеговые тучи, переливалось розовой жемчужиной в уксусе.
Она помахала ему рукой, подобрала с земли сумку и круглую коробку с тортом. Торт можно запустить как колесо, и он покатится по снегу. Он будет катиться, и дети будут бежать за ним, ловить его, а потом он закатится в руки нищенки, клошарки, что сидит под мостом на теплой решетке, откуда бьют подземные запахи и звуки. И нищенка поймает торт и съест его. Ей будет подарок в Новогоднюю ночь.
Мадлен толкнула коробку. Торт покатился.
Уличные гамены засвистели. Закричали петухом ей вослед.
О моя черная, срубовая изба в северных лесах. Там сосны, как органные трубы. Там пихты острые, как ножи. С пихты Ты срезал ветки и сделал веник, чтобы нам париться в бане. Я натаскала Тебе воду, Ты растопил печь, и камни разогрелись. Гостя сперва привечают за столом, чаем поят, пирогами потчуют, а потом парят в баньке. Земля укрыта снегом по горло. Хоть Ты и Великий Князь, а любишь скрываться сюда, под полог Севера; и Сияние тут тоже играет, ходит по светлому ночному небу, вышитому светлыми и радостными звездами, как протодьяконская парча. Ты купил эту избу у своего же крестьянина. Откупил: выложил на стол немыслимые деньги, мужик закрестился с перепугу, а Ты сказал твердо: стройся заново, а я тут буду жить. Уходить от большого и глупого света. От сражений и битв. От Столпотворения Вавилонского. Мужик Твои деньги взял, низко, до земли, поклонился. Ты любишь землю. Ты слышишь, как течет в ней кровь. Ее кровь. Кровь убитых и закопанных в нее. Кровь живших на ней и смиренно ушедших в нее, сложивших руки на груди крестообразно, спящих внутри нее в деревянных рубахах и бушлатах.
Ты поишь меня чаем, а икона Спасителя глядит на нас из красного угла. Глядит радостно. Не хмурит брови. Я не выдерживаю прихлебывать чай и одиноко сидеть на стуле. Я сажусь Тебе на колени, обнимаю Твои ноги ногами. Чувствую под собой Твой жар; Твое восставшее навстречу мне, любящее, копьеносное естество. О, все на свете, освященное любовью, — Божье. И Ты мой Боженька. Боженька Ты мой. Ты целуешь меня с несдерживаемой страстью. Радостные губы Твои крестят, омывают, благословляют мои губы, мое лицо. А еще чаю!.. А еще варенья!.. А я еще из подпола достану… А банька-то протопилась уже!.. Мы с утра топим… Все до нее никак не дойдем…
Ты идешь в валенках по добела отмытым, отскобленным ножом половицам, по самовязанным половикам, ударяешь по забухшей двери, и клубы морозного пара врываются в избу.
Выходи! Там Солнце! Много Солнца!
Мы среди сугробов; глядим на верхушки пихт; следим, как Солнце закатывается за черные зубцы северной хвои. Наши предки здесь жили много веков до нас. Ты обнимаешь меня пылко; Ты без зипуна, в одной рубахе, и тело Твое опять прожигает меня. Мы ненасытны. Мы никогда не насытимся друг другом. По тропинке, протоптанной в высоком снегу, мы бежим в баню. Она жарко натоплена. Туда нельзя зайти. Черные бревна, прокопченные долгим — за всю жизнь неизбывным — жаром. Клади меня на полок, нагую. Окатывай горячей и ледяной водой из шайки. Бери пихтовый веник и хлестай меня — по животу, по спине, по бедрам. Что ж Ты не хлещешь?.. а нежно водишь, а пылко колешь мягкими иголками, да отчего ж они сделались мягкие… от кипятка?.. от Твоей любви… О красавица моя, как я желаю тебя и жажду. Что Ты… с ума сошел… в бане нельзя… сердца остановятся, угорим… Ты обнимаешь меня сзади, прислоняешься грудью и горячим животом к моей распаренной, розовой, как ягода малина, спине. Ты слегка приседаешь, обхватив меня руками за грудь, и пальцами находишь черничины моих сосков. Как больно. Как нежно. Какая тишина в бане. Черная банька, затерянная среди лесов и болот. Нас не видят ни Солнце, ни звезды. Нас видит только Бог. Ты кладешь пылающую руку мне на крестец, раздвигаешь ягодицы, упираешься живым штыком, великий солдат любви, мне в парное, дышащее жаром лоно. Лонные губы подаются, целуют Твой горящий острый выступ, вбирают его, втягивают. Ты во мне. Ты идешь глубже и дальше. Тебе пределов нет. Ты воин. Ты Князь. Ты поял меня, жену свою, в жаркой чернобревенной бане своей.
Ты во мне, и вместе со мной Ты ложишься на полок, окаченный кипятком, усеянный оторванными от веника пихтовыми колючими веточками, березовыми липкими листьями, обданный мыльной синей пеной. Я под Тобой. Я лежу лицом вниз на черной мыльной доске. Дороже этой доски для меня нет ничего на свете. Я дрожу, содрогаюсь под Твоими ударами. Ты ударяешь в меня, как в бубен. Внезапно тихо, нежно укалываешь… как игла от ветки пихты… будто внутри меня не мощное копье, входящее прямо в сердце, а ольховой сережкой водят… в полусне… по лицу, сердцу, обнаженной груди… спящему животу… Ты, вместе со мной, переворачиваешься на спину, и вот я уже лежу на Тебе. Я лежу на Тебе, как на хорезмском ковре, и где Твои кости, где острые локти и ребра, где Твоя княжья, воинская, мужичья худоба, Ты мягок и сладок, Ты моя хивинская подушка, Ты мой пушистый персидкий котенок, Ты мой медовый персик со щекой в пушку… Ты медленно качаешь меня на волнах любви, как в лодочке; Ты живая лодка, Ты моя ладья, Ты везешь меня… куда?.. мы и сами не знаем… и не узнаем никогда… о, будь сильнее, спаси меня от бури, ведь буря начинается, ветер восстает… из глубин моря вздымается страшный зверь Левиафан… победи его… напряги копье свое…
