И Ты толкаешь меня внутри: сядь на меня!.. я княжеский конь, а ты княгиня моя, так езжай верхом, далеко, далеко… И я поднимаюсь, и тело мокро, и мыльная пена сползает и светится радужно, и перед глазами все блестит и вспыхивает и застится туманом и паром, как старое, со слезшей слоями амальгамой, зеркало, — и в сем зеркале вижу я себя, как я скачу на коне, как хватаюсь бредовыми руками за гладкую конскую шкуру, за холку, за круп, а это уже не конь, это Ты, только Ты, до могилы только Ты, вот Твои поющие ребра, вот Твой кадык и губы Твои, я нашарила их вслепую, и Ты кусаешь мой палец и шепчешь: «Я тебе новый перстень куплю, о княгиня моя!..» — и я задыхаюсь, так жарко в бане, так полна она паром и влагой, так кипит вода в чане, катятся по дощатому полу шайки, летят под потолком березовые веники, а на пихтовом мы лежим, и иглы колют нам голые животы и лопатки, и задыханье подкатывает к горлу, и я немотствую, и боль, великая радость-боль пронзает меня насквозь, а Ты вынимаешь из меня копье, окутанное облаками пара, и я склоняюсь, красная, разгоряченная до исступления, и целую его, ибо это Ты, ибо вечна война любви, ибо я не могу не целовать Тебя везде, всюду, всегда, во веки веков, аминь.
А рядом с черной банькой, где творится наше таинство любви, идет жизнь: крестьяне вытаскивают из погребов соленья, бабки пекут постные блины, на лесопилке пилят громадные сосновые стволы, и мягкая стружка летит во все стороны, и золотые опилки толстым ковром укрывают снежную остылую землю: иди, девочка, по золотому ковру, озирайся, это твоя земля, это твои крестьяне, это твоя жизнь. Только твоя. Никто и никогда не увидит, не узнает ее.
Это твой народ.
Это твои высокие, черные пихты, и дятлы, долбящие их в темечко, и острые звезды, резко входящие в нутро твое и под ребро, как Господне копье.
— Мадлен!.. Тебя к мадам!..
Что еще надо от меня этой попугаихе?!
Каблуки стучат. Цок, цок, цок. Наверняка у мадам сто придирок. Она не примерная девка. Она девка хлопотная. С ней хлопот не оберешься. И, хоть она и зарабатывает денег больше всех в Доме, она чаще всех в отлучках; она принимает гостей, когда хочет, а не по приказу; ее то и дело забирает к себе этот сумасбродный граф; она развращает подруг россказнями о свободе, жизни в богатых домах, об аристократах и герцогах и князьях… каждый сверчок знай свой шесток! Мадлен — непростая штучка. Ну, иди, иди, цокай каблуками на весь постылый мраморный Дом.
О, будьте прокляты, ночи Клеопатры.
Какая она, к черту, Клеопатра?! Кто ценою жизни купит ее ночь?! Года идут. В золоте кудрей вспыхнет седина. Ты, седая Клеопатра, проси милостыньку близ мостовой, как простая нищенка! Тяни морщинистый черпак руки! Тебе и не подадут. Тебе в руку — плюнут. Поэтому пользуйся пока тем, что имеешь. Не ропщи. Выслушай все, что закрякает тебе в уши мадам. Ты покамест от нее зависишь. Ты — белье на ее бельевой веревке. Так сохни же на морозе!
— Что вам, мадам Лу?
Мадам, держа на пальце попугая, приблизилась к Мадлен.
— Я бы хотела, деточка… — сладко начала старуха, и попугай поддакнул, наклонив крючковатый клюв, — чтобы ты соблюдала правила приличия. Поведения… хм, в моем заведении…
— Правила? — Мадлен усмехнулась. — Вам недостаточно моих денег? Вам нужны еще и правила? Какие же, позвольте узнать?
Мадам вытянула вперед руку с попугаем. Птица раскрыла клюв и протрещала оглушительно:
— Мадам Лу спит на полу! Мадам Лу спит…
Мадам щелкнула попугая по голове пальцами.
— Какой гадости только ни научат бедняжку эти развратницы! — возмущенно вздернула накладными плечами. — Я имею в виду простые вещи, дорогая кошечка Мадлен! Ты отлучаешься, не извещая меня об этом! Ты бродишь по Пари где вздумается! Кто может поручиться, что ты не зарабатываешь подпольно, втихаря, пользуясь моим укрытием — моим домом!.. моей едой!.. моей постелью!.. моим покровительством, в конце концов!.. Я не желаю, чтобы меня дурили, обводили вокруг пальца так явственно! Куда ты уходила вчера?..
— На кудыкину гору, — весело отвечала Мадлен.
— Она еще и дерзить!.. Ты была с мужчиной?!
— С неведомым зверюшкой, — печально сказала Мадлен. Глаза ее смеялись.
— Ты совершенно не боишься меня!.. Для тебя нет опуги!..
— Нет, — грустно вздохнув, согласилась Мадлен.
Мадам, разъяренная, сбросила попугая с пальца. Он взмахнул крыльями, взлетел к потолку, юркнул в раскрытую клетку и заклекотал:
— Мадам… дам-дам!.. Мадам… дам-дам!..
— Ты пойдешь сегодня куда-либо вечером?! Или тебя ловить с собаками?! Тебя невозможно застать в будуаре! Я рассчитаю тебя!
— Не рассчитаете, — зло сказала Мадлен, сверкнув глазами. — Вы живете засчет меня. И весь Дом существует засчет меня. Вы вышвырнете меня — и все пойдет прахом. Вы отправитесь с котомкой по дорогам. И вы это прекрасно знаете. Что вам от меня надо? Спанье со всеми подряд?! Богатыми клиентами я заслужила право выбора. Еще больше денег?! Я привезу вам мешок — вы будете недовольны. Человек никогда не насыщается. Человек — жадный, хищный зверь. Я могу идти?!
Она повернулась. Пошла к двери.
Мадам крикнула ей в спину:
— Куда ты отправишься сегодня вечером?! Я же по твоей наглой спине вижу, что ты задумала убежать опять! Где тебя искать, если…
Мадлен обернулась.
— Если что?
— Если… — мадам смешалась от блеска яростных глаз девки, — если… ну, я заболею… или к тебе срочно придут твои…
— Спросите вашего попугая, мадам, — сказал Мадлен, берясь за ручку двери. — Он вам все скажет. Мы, девки, научили его выдавать вам все тайны. Даже те, которых знать вам не следовало бы.
И вышла, хлопнув тяжелой дубовой дверью.
Она бежит.
Она бежит по улицам Пари на тайное свидание.
Она задыхается; мороз щиплет ее щеки; красит алым мочки ушей; она вдела в уши не поддельные алмазики, память о юных распутствах и мороженом на солнечной террасе, а длинные цыганские висячие серьги — в медные и серебряные монеты продеты рыболовные лески, и висит, звенит на ветру гроздь монет, это монисто, это древнее азийское украшение. В степях земли Рус женщины ходят в таких серьгах. Князю это должно понравиться.
Бегите быстрее, сапожки с высокой шнуровкой. Вместо сугроба песцовой шапки на ней беретик. Синий бархатный берет, он кокетливо сполз на ухо, он едва прикрывает ей затылок. В Пари девчонки любят ходить в беретах; беги, беги, сдвигай беретку набекрень. Ты слышала — Князь не любит опаздывающих.
Снег сечет ей лицо. Летит наискось, как белый косой дождь. О, елки! О, гирлянды поперек беснующихся в предвкушении Рождества и Карнавала улиц! Фонари оплетены серебряным дождем. Бумажные рыбки, фольговые Санта-Клаусы, святые Лючии с зажженными свечами в кулачках, вырезанные из липового дерева и раскрашенные масляными красками, турецкие лампионы, кораблики из ореховой скорлупки опутывают темнозеленую чащобу еловых лап, висят на карнизах, свешиваются с ворот; меж витринами развешаны на тонких нитях мандарины, виноградные гроздья — густо-синий кишмиш, светло-изумрудные «дамские пальчики», сияющий, как топазы, виноград Русанна; и еще фрукты, много фруктов, Эроп — земля изобильных даров, и елки, и крыши домов, и уличные тумбы, и стоянки авто, и будки регулировщиков, и парапеты набережных, и пристани на Зеленоглазой, не замерзающей зимой — все обвито, обхвачено, усыпано, щедро украшено инжиром, похожим на тигриные глаза, абрикосами ярко-желтыми, как прошлогодний мед, пухлощекими персиками, красными бантами клубники, турмалиновыми кабошонами вишен, обезьяньим лакомством — длиннопалыми бананами, что выращивают на юге, в Провансе, на островах напротив побережья; и как обойтись в Новый Год без яблок и слив, это расхожий фрукт Эроп, дерьмовый и дармовой, ешь не хочу, они валяются на дорогах, в садах, на пыльных площадях, где народ балуется по вечерам корридой и устраивает праздники вина, все гуляют и пьют и закусывают яблоками и сливами, из кармана достань и закуси, и брызнет прямо в щеки и губы сладкий сок. Это тоже любовь! Это тоже Эроп! Беги, Мадлен. Сорви с проволоки мотающийся на ветру мандарин. Он оранжевый; он мягкий, как женская грудь; и, если ты на ходу зубами сдерешь пахнущую спиртом шкурку, сок счастья ударит тебе в глаза, в скулы, в рот. Пей его. Пей любовь. Она одна. Она одна во все времена, на все века.
