Мрачное, роскошно-огромное, как древний мавзолей, украшенное колоннами и факелами здание Большой Оперы возникло перед ней в ночи, как видение. Ветер рвал дымный огонь факелов, трепал длинные, чадные языки огня. Окна Оперы были затянуты паранджой черной марли, расшитой крупными блистающими стразами. Поддельные алмазы и яхонты горели в свете факелов гранеными огнями. Гасли. Вспыхивали снова. На длинных бамбуковых шестах между колонн, в нишах, торчали картонные головы слонов, носорогов, бегемотов, жирафов, львов, крокодилов, пантер, ягуаров. Дикие животные джунглей и саванн пировали на промозглом ветру: у них в зубах торчали пучки высохших полевых цветов, искусственные розы и пионы; тигр держал в клыках китайский веер; рядом с ним лев показывал смеющейся, бегущей в Оперу карнавальной толпе веник из виноградной лозы. Мадлен бежала мимо льва и задела серпантинную ленту, спускающуюся из картонных зубов зверя. Голова качнулась и свалилась с бамбуковой палки наземь, едва не пришибив Мадлен. Она, смеясь, отряхнула шубку от капель измороси, сбросила ее на руки угрюмым капельдинерам и взбежала по мраморной скользкой лестнице в огромный зал Оперы. Все кресла из зала были вынесены. Освободилась ширь пространства, где можно было размахнуться в разудалом танце, закрутиться в вихрях плясок и вальсов, уединиться за белой костью толстых, как стволы платанов, колонн, закрыться широким веером из страусиных перьев в тайной беседе. Маскарад в Опере устраивался раз в году, во время больших карнавалов Эроп. Туда было не попасть. Счастливцы сжимали в руках приглашения, вызовы, контрамарки. Опешившие капельдинеры без слов пропустили Мадлен. Она выглядела столь торжествующе и победно, что усомниться в ее власти над видимым миром было невозможно. «Княгиня?..» — шепнул один лакей другому. «По меньшей мере!..» — пожал тот плечами. «Я видел ее портреты в газетах… это знаменитость Пари… блестящая дама!.. Интересно, в какой маске она будет плясать, Жак?..» — «Думаю, что в маске единорога, Поль!..» — «Почему, Жак?..» — «Потому что, дурак ты, Поль, единорог — самое благородное животное, это зверь королей, его рисуют и вышивают на всех герцогских и королевских гербах… а такой даме не пристало рядиться простым медведем или рыжей деревенской лисой… это белая кость, брат, голубая кровь!.. нам с тобой до такой чести да знатности не допрыгнуть… Так всю жизнь и простоим тут, в гардеробе… нюхая чужие шубы и шапки… Эх, Поль!.. Разные у людей судьбы, разные… А хорошо это, что мир делится на богатых и бедных?.. Справедливо ли?..» — «Твой прадед, Жак, погиб на баррикадах… и ты мечтаешь погибнуть, что ли?..» — «Я мечтаю выпить чашечку горячего кофе, Поль!.. До утра далеко…»
Мадлен ворвалась в зал, напяливая на себя петушью маску, завязывая тесемки под подбородком. Музыка рвала воздух, пропахший брызгами мандаринных кожурок, тончайшими духами, исчерканный вспышками серпантина и дождя. Посреди зала торчала огромная черная ель; в углах и за колоннами кололи танцующих еловые ветви, топырились, сверкали красными и синими сколами игрушек, мерцали хрустальными шарами, золотыми шишками, орехами, обернутыми в серебряную фольгу. Рождество продолжалось. Рождество не хотело уходить из Пари. На хорах, надо льдом гладких, будто политых маслом, колонн гремели фанфары, звучали ангельские голоса. Это Ангелы поют над волхвами. Это волхвы склоняются над Марией. И тут же ударяют смычки по струнам визжащих скрипок! Яритесь, гаммы и пассажи! Сейчас выйдет Царица-Луна! Серебряные лучи выходят из ее головы, обтянутой серебряной парчой. Она в серебряной маске, расшитой жемчугами. Ее глаза коварно блестят в прорези. Она может казнить, может и миловать. Женщина-Луна. Она восходит над ночью. Она восходит над жизнью. Она подчиняет мужчину; в ее власти Король-Солнце, в ее власти люди и звери. И даже волшебный зверь единорог — вон он, скачет из круговерти метельного, захлестнутого вихреньем кружев зала, он пропорет рогом каждого, кто осмелится утверждать, что не Луна Царица бала, что есть еще…
Кто под маской Луны, Мадлен? Гляди внимательней. Пусть твой Третий Глаз, спрятанный под коротким наглым платьем, различает знакомцев и незнакомцев. Как зло блестят в длинных прорезях острые, колючие глазки! Такой Луне только в лапки попадись. От тебя останется мокрое место. Кто несет ее шлейф?.. Паршивый мальчонка, пажик. Он горбится. Он приседает подобострастно. Он поддерживает ее юбки так, будто принимает у нее ребенка в родах. Кого ты выродишь, старуха Луна?!.. У тебя уже половины зубов нету. Нет, есть. Я рожу мальчика. Я вскормлю его серебряным лунным молоком. Я разолью молоко по небу из сухих висячих, некрасивых грудей. Это будет наследный принц. Наследный граф. От кого он у тебя, уродина Луна?.. Ты же не будешь болтать по секрету всему свету, что спала со своим верным пажом. Так это ты, пажик, обрюхатил бедняжку?.. Ах, она твоя невеста?!..
Луна вздергивала худые ноги, обтянутые серебристым, усыпанным алмазными блестками трико. Паж прижимал к сердцу ее горностаевый шлейф. Плохо же ты играешь роль, Куто. Тебе не идет роль слуги. Лакея. Как ты ни приседай, ни склоняйся в поклонах, не исходи патокой покорных улыбочек, твой гонор за версту видно. И ты меня узнал. Так. Хорошо. Пришло время крикнуть, петух. Покивай ему красным тряпичным гребешком, выкрашенным твоею помадой. Вздерни бородушку, раскрой до отказа костяной клюв. Ори!
— Ку-ка-ре-ку! Ку-ка-ре-ку!
Петуший вопль раскатился на весь зал.
Дама в маске венецианской блудницы — черный шелк, закрывающий глаза и нос, напудренные букли парика, факел в кулаке — задрожала, выронила горящий факел и упала навзничь, дрыгая ногами. Взору танцующих предстали панталончики в густо нашитых кружевах и белые нитяные чулки.
Все как ты хотела, Мадлен! Вот и первая жертва!
— Еще, петух!.. Еще!.. — закричали, сбившись в кучу близ трона Царицы-Луны, раскосые, в шлемах с перьями, в головных уборах, напоминающих лихо закрученные бараньи рога, воины Чингис-хана, монгольские вояки, с луками в руках, с колчанами за спинами, обхваченными сплетенными из стальных колец кольчугами, в меховых островерхих шапках. Из-под шапок по вискам воинов градом катил пот. В зале усиливалась жара — от свеч и факелов, от тысяч ламп, от безумного дыханья танцующих, от пышущей блеском стоярусной люстры, нависающей горящей Галактикой над головами ряженых.
Мадлен прокричала петухом еще раз, и, как по мановенью колдовской палочки, со стен между колоннами, со сцены, где плясали, вздергивая ноги выше затылка, бойкие девочки из варьете, тряся махровыми оборками, с хоров, с потолка над рампой посыпались бенгальские холодные огни.
— Фейерверк!.. Фейерверк!.. — закричали танцующие, прыгая и махая руками.
Холодные огни сыпались с верхотуры и сыпались — серебряным и разноцветным снегом, перьями какаду, крохотными светящимися колибри, гаснущими зернами японских жемчужин, извлеченных из раковин дальних морей.
Мадлен встала под потоки огней, воздевая руки, изгибаясь, подставляя под огни вздымающуюся грудь.
— Огонь!.. Огонь!.. — кричал белоголовый сумасшедший петух, танцуя под струями, под водопадами огня. — Я, петух, вызвал огонь!.. Я кричу вам, что в огне сгорите все вы!.. Вся безумная Эроп!.. Все, кто веселится и целуется!.. Кто плачет и страдает!.. Кто задыхается в объятии!.. Кто прячется в норе!.. Холодный огонь, горячий огонь!.. Мне все равно!.. Я, петух, слуга Огня, спою вам последнюю песню!.. Ку-ка-ре-ку!.. Ку-ка-ре-ку!..
