— Не Любино, а мое. — Беловолк оторвался от бумаг. — Не Люба, а я!
— Ну хорошо. Где мое колье?
Она стояла перед его столом, заваленным бумагами, как снегом, надменно щурилась. Он потрогал щеку, заросшую щетиной. Еще успеть побриться.
— Я распоряжаюсь твоими драгоценностями. Я слежу за ними. Не беспокойся.
Усмешка прорезала его лицо.
— И все же где оно? Я бы хотела его завтра надеть.
— Какого… — Он остановил себя. — Зачем?
— Ты же знаешь, я девка настырная. У меня свидание. С одним банкиром.
Беловолк снова уткнулся в бумаги.
— Уже банкиров кадришь?.. Девочка делает успехи. Ты у меня, случаем, замуж не собираешься?..
— Была охота.
— Попробуй только. Я покажу тебе тогда небо в алмазах.
Она повернулась к нему спиной. Отошла от стола. Он поднял глаза и проследил, как она идет к двери. Ее обнаженная наполовину, узкая смуглая спина, голые, перламутрово блестевшие, сведенные брезгливой дрожью лопатки ясно сказали ему: я девка-то бедовая, с Казанского, могу и глупостей наделать, если ты, истязатель, не исполнишь мой каприз, сама найду то, что ищу, все вверх дном переверну, все тут, в раменской хате, поразбиваю к лешему. Он вскочил, лягнул ногой стул. Шагнул к шкафу, набрал шифр, нажал кнопку, железная дверца сейфа отъехала. Он покопался во внутренностях сейфа, вытащил шкатулку, выдернул оттуда ярко сверкнувшее колье.
— Эй! Говенная девчонка! — Она обернулась на пороге. — На! Держи. Надень и при в нем, куда тебе заблагорассудится. Блистать хочешь, понимаю… У, парвенюга! Банкиров обольщать! Ну давай, давай, попытайся… Если потеряешь или, не дай Бог, продашь — расстреляю тут же. На месте. Ты знаешь, я всегда при оружии.
Алла спокойно, медленно, как бы нехотя, подошла к нему. Протянула руку. Он нацепил ей колье на запястье, и она так и стояла с ним, слегка покачиваясь на каблуках узких высоких, на шнуровке, сапожек, раскачивая колье на тонком хрупком запястье. Красивые камешки, это верно. Может быть, в них тоже какой-то секрет?.. Почему Люба его не снимала с шеи?.. В ту ночь, их первую и последнюю ночь, она, Алла, помнит, как еле упросила ее снять с шеи драгоценность, она мешала поцелуям, и Люба будто через силу сняла ее, и положила куда-то, спрятала… И тоже тюльпан… Зачем — тюльпан?.. Что ж, такой вездесущий цветок, всем надоевший, как роза, как ромашка… Тонкая работа. А как все-таки натуральные алмазики отличаются от подделки. Как горят, вспыхивают радужно, остро, слепяще, кидают копья, иглы пронзительного света. Кажется, это называется… игра?..
Игра. Все на свете игра, Алла.
— А ты не думаешь, что я у тебя, Юра, тоже должна быть при оружии? — Она сжала алмазы в ладони и прямо, жестко посмотрела на него. — Ты не думаешь, что на меня могут напасть? И Любу Башкирцеву убьют во второй раз?
Они стояли друг против друга, как два петуха. Алла закинула голову. Всматривалась, прищурясь, в лицо продюсера. Почему он не дает ей альбомы с ее американскими фотографиями, с теми, когда она была еще рыжей Фейгельман? Любина жизнь ей принадлежит не вся. Любина дочь. Любыми путями, не мытьем, так катаньем она должна вызнать все про Любину дочь.
— Думаю. — Он окинул Аллу цепким взглядом.
— Думаю долго только индюки. И попадают в суп, Юра.
— Я продумаю этот вопрос. Я бы, конечно, хотел, чтобы Люба могла защититься от нападения. — Он помолчал, и в воздухе между ними призрачно просквозила ледяная, мертвая изморось. — Но я бы не хотел, чтобы Люба имела сама возможность напасть.
Она расширила глаза. Воззрилась на него. До нее дошло. Она закусила губу, развернулась на каблуках, вышла вон из комнаты.
Она гнала «вольво», гнала, гнала по Москве, плевать она хотела на красный свет, на милицейские свистки, гнала, не обращая внимания на испуганные крики пешеходов, выворачивающихся из-под колес, отпрыгивающих на бордюры тротуара; последний мартовский снег все мел и мел, в любимой снежной стране стояла ее вечная зима, о, скорей бы тепло, — гнала, визжа шинами на поворотах, и на скользких наледях ее заносило, и она материлась сквозь зубы. Время. Ее время. Оно шло и отстукивало костяшками. Скорее, она должна сказать все Горбушко. Все, что узнала. Все, что наработала. Она еще не была у него после Парижа.
Скорей! Только бы не попасть в пробку на Садовом…
На Садовом, как водится, была колоссальная пробка, как всегда в снегопад. Алла вытащила из «бардачка» «Данхилл», закурила. Провались все на свете, провались этот громадный город, Вавилон, каменный мешок. Пока доедешь из конца в конец — нервы на веретено намотаешь, как шерсть.
Она бросила руки на руль. Покосилась, рассматривая соседа через стекло. Опустила ветровое стекло, стряхивая пепел в снежную круговерть. Сосед, сидящий в машине справа от нее, тоже курил. И тоже косился в ее сторону. Алла встряхнулась: гляди на меня, любуйся, ну да, все понятно, ты же меня узнал, я вижу. Раскосый молодой человек, может быть, кореец или японец. Нет, для японца или китайца он слишком рослый. Должно быть, наш азиат. Господи, сколько же азиатов в Москве развелось. Азиатский город. Азиатская страна. Чем-то похож на Худайбердыева… или на этого… на Эмигранта. Да, на художника. На Ахметова.
Да мало ли таких вот скуластых, косых, смуглых бродят по свету, Алка! Что ты на него так выпялилась! О, скорей бы прорвало эту чертову пробку!
И пробку прорвало. Милиционер в будке, в стеклянном скворечнике над дорогой, засвистел, переключил светофор, громада машин тронулась, неистово гудя, свистя, взрывая шинами грязный снег. Алла стронула с места «вольво» и в последний раз покосилась на раскосого. Она увидела — он смотрел на нее во все глаза, просто откровенно таращился, милый молодой человек с лицом смуглым, раскосым и гладким, как у восточного бога, у меднозеленого Будды.
— У нее есть дочь.
— Дочь?..
Руки с сигаретой ходят туда-сюда. Красный огонек сигареты ходит туда-сюда. Сидят в молчании, говорят редко, немного. Со стороны поглядеть — встретились старые друзья, молча пьют пиво, вспоминают прошлое.
С какой ненавистью она смотрела на него. И она видела — он это понимал.
И наслаждался этим. Наслаждался ее бессилием. Плохо скрываемым ужасом ее бестолковой погони за истиной. За убийцей, который стоит за спиной, исчезает в тени. За убийцей, которого, может, и нет на свете.
— Вы знали об ее дочери?..
Молчание. Журналист отхлебнул пива, подержал кружку в руках, подумав, отхлебнул еще. Медленная пытка. Молчанка, в которую уже не смешно играть.
— Ты знал о том, что у нее есть дочь, подонок?!
Горбушко грохнул стеклянной кружкой об стол.
— Без оскорблений. Я не дал вам никакого повода. Меня не интересует состояние ваших нервов. Вашим здоровьем пусть занимается Беловолк. Да, я знаю о том, что у Любы Башкирцевой есть дочь. Ну и что? Что это меняет для вас? Любина дочь не имеет к Любе очень давно никакого отношения, кроме того, что в ней течет Любина кровь. Она американка, она носит английское имя, она занимается своими делами и живет своей жизнью. Это абсолютно не ваше дело. Не суйтесь туда, куда нет смысла соваться. А впрочем… — Он снова сцепил кружку худыми костистыми прокуренными пальцами, подлил пива — себе и Алле. — Впрочем, пробуйте все, что хотите. Только мне вас жаль. Время потеряете. Учтите, у вас его не так уж много.
