Бахыт тихо поставил расписную китайскую чашку на перламутровое блюдце.
— Она с кем-то связалась. Она тянет, тянет нить. И мы должны перехватить эту нить, — тяжело сказал он. — Если мы с тобой ее убьем, Зубрик, мы никогда не схватим эту нить. Мы ее тогда перережем. А если мы ухватим ее конец, мы можем выйти и на начало. Ты понял, что она сболтнула в тот раз? Ахметов в Москве. А я-то думал, он где-нибудь окочурился под забором. Ахметов в Москве. Он жив. Это меняет дело.
— Тебе кажется, Ахметов может быть связан с алмазными делами Лисовского?.. Художник, весь погруженный в свои картины… дурак во всем, что касается большого бизнеса… теневых сфер… Он может только изображать царство теней на своих гениальных полотнах… Да нет, слушай, не придумывай. Ахметов — и Лисовский… при чем тут Ахметов?.. Он всегда жил свой жизнью…
— Да, жил. — Бахыт посмотрел в окно, на серебряные тяжелые капли, вызванивавшие по карнизу музыку весны. — Не совсем своей, Гриша. Моя жена, Рита Рейн…
— Твоя жена — прелесть! — Зубрик поцеловал себе кончики выпачканных жиром буженины пальцев. — Огонь, испанка!.. фламенко, бьютифул…
— Моя жена, Рита Рейн, была женой Каната Ахметова. А после — любовницей Жени Лисовского. А потом… — Бахыт намазал маслом и икрой ломоть, отправил в рот. — Ты сам прекрасно знаешь, что было потом. Потом было наше дохлое дело, Гриша. И если бы не Рита, я бы запорол его. Я бы не сделал того, что сделала она. Она мне здорово помогла. Я этого век не забуду. Даже если она мне изменит тридцать раз. Даже если она вся покроется морщинами и седыми волосами. За то, что она сделала для меня, я никогда не кину ее. Напомнить? Или ты забыл?
Зубрик опустил голову. Поправил толстыми дрожащими пальцами белую салфетку, заткнутую за воротник рубахи. Алмазная запонка резко сверкнула в свете массивной люстры, на полпотолка размахнувшейся над обеденным столом.
— Ты забыл про Лисовского?
Все подбородки Зубрика затряслись.
— Не забыл, не забыл, не забыл.
* * *
Если мой рот в крови,
а я поцелую тебя,
ты тоже станешь пить кровь.
Ты тоже, подруга,
станешь такая, как я.
Сильвия Плат
Рита Рейн стояла у станка. Она соорудила в своей комнате балетный станок, чтобы заниматься, упражняться все время, не быть связанной со студией. Конечно, в комнате не попрыгаешь, пространства маловато, но все же все необходимые для разминки движения можно выполнять. Не до батманов и не до фуэте, но сгибать и разгибать спину и колени она будет. Она и со смертного одра встанет, чтобы размять спину, шею и колени. Раз-два! Раз-два! Артист должен трудиться все время. Жизнь танцовщика — в движении. Чуть остановишься — все, пропал.
Поэтому не останавливайся. Не останавливайся, Рита. Лети. Двигайся. Борись со старостью. С окостенением. С насмешками публики. С собственными недугами. С этим высоким, красивым венецианским антикварным зеркалом, что водрузил в ее спальне заботливый муж. Зеркальце сие, должно быть, стояло когда-то в спальне у Цезаря Борджиа. У синьора Макиавелли. У Виттории Колонны… Раз-два! Раз-два! Поворот. Наклон. Еще наклон. Поворот. Ногу поднять. Еще поднять. Выше. Выше!
Если ты остановишься — ты умрешь.
Нет, врешь, не умрешь, а просто будешь жить в свое удовольствие, есть, пить, толстеть, проедать мужнин антиквар, и купленный и награбленный, мужнины алмазы, которые… которые она сама… Она отвела со лба мокрую, мелко вьющуюся черную прядь. Когда, наконец, она перестанет об этом думать?! Поворот. Наклон. Наклон. Поворот.
Дверь скрипнула. В спальню вошел Бахыт. Заткнул нос пальцами.
— Ф-фу-у, Рита, какой лошадиный дух! Как в конюшне. Один пот. Заканчивай, ну нельзя же себя так истязать. С тебя уже семь потов сошло. Живо в душ.
Она не остановилась. Ожгла его глазами.
— Не приказывай мне. Сама знаю. Запах не нравится — выйди.
- «А тело пахнет так, как пахнет тело, не как фиалки нежный лепесток», - продекламировал Бахыт насмешливо. — Шекспиру нравился запах пота, ну, значит, и я переживу. И все же закругляйся, Рита. Тело телом, а дело делом. У меня к тебе есть дело.
Она топнула ногой, поправляя балетную туфлю, провела ладонями по лицу, смахивая пот. Отдышалась, сдернула полотенце со станка, отерла щеки, голые руки, шею.
— Дело?.. Деловой ты у меня муж, Бахытик. Ну пошли. Побалакаем. Но сперва душ.
Стоя под хлещущими прохладными водяными струями, закрыв глаза, Рита думала. Она думала о том, о чем ей думать было нельзя. Запрещено ей было думать об этом — а она все равно думала. Если только голову отрезать вместе с мыслями… Она усмехнулась, намыливая мочалку, узкую длинную люффу. Правду говорят, что преступника преследует жертва. Она никогда не думала о Боге. Сейчас она все чаще стала задумываться о Нем и о том, чтобы поговеть и пойти к исповеди. «Хм, ерунда какая. Сентиментальщина. Божье наказание, ах-ах. Тьма народу на земле грабит и убивает направо и налево, и никто не казнит себя, и все довольны и счастливы. А ты уже хвост поджала. Ты же счастлива, Рита. Ты же счастлива. Что тебе все время лезет в голову».
Она насухо вытерлась полотенцем, накинула белый махровый халат, оттенявший черноту воронова крыла ее мелкокудрявых, пышной шапкой стоящих вокруг головы волос, намазала лицо кремом, вышла из ванной, прошла в гостиную в позолоченных шлепках и села в кресло перед Бахытом почти с вызовом, положив ногу на ногу, глядя ему в лицо птичьими глазами: ну, что у тебя там? Выкладывай скорей!
Худайбердыев мял в руках сигарету. Раскрошил ее, табак посыпался на персидский ковер. Рита вынула ноги из шлепок, поставила на ковер, согнула с наслаждением пальцы, осязая мягкий ворс.
— Ну?..
— Рита. — Он почувствовал, как голос изменяет ему. Опять просить ее! Его пугало не унижение. Его пугало, что она откажется. — Ритулечка, только между нами. Есть одна женщина… ну, надо к ней сходить. О, не пугайся, ничего такого. — Он поморщился, увидев, как под смуглотой ее румяной, после душа, кожи проступила резкая бледность. — Ничего, ничего такого… как в тот раз… нет-нет, ничего… Просто сходить к ней. И… ну, знаешь, немного попугать ее. Немного прижучить. Как это, ну… немножко расколоть, понимаешь?..
— Я не следователь, Бахыт. — Рита зябко повела плечами под махровой белизной халата. — Я не следак. Я не умею раскручивать и раскалывать. С меня довольно того, что ты меня заставил сделать… тогда. — Она сунула пальцы в черное руно волос, взъерошила их. — Я не хочу повторения. Не приставай ко мне. Не заставляй меня больше делать то, чего я не могу.
Он кусал губы. Так он и знал. Она обожглась в тот раз, перенервничала. А он бы как хотел?! Чтобы она все делала как робот… как автомат?!
— Ну я прошу тебя, Рита. — Он облизнул тонкие губы, куснул нижними зубами ус. — Это очень важно. Это очень важно для нас с тобой. Для нашего будущего. Есть подозрение… у Зубрика, у него нюх, у паразита, у него есть подозрение, что… что эта женщина… следит за нами. И следит не просто так. Что у нее есть цель. Какая? Мы не знаем. Нам нужно дать ей подножку. Не грубо. Мы сейчас не имеем уже права делать дело грубо. Надо делать ювелирную работу. Ювелирную, понимаешь?!.. И я прошу тебя. Нам эта баба позарез нужна. Ведь ничего такого. Ведь все очень просто. Прийти… и напугать. Только напугать. Богльше ничего. Ведь, черт побери, это же так просто, Рита!
