Девочка изящно, отточенно двигалась по сцене. Девочка манипулировала микрофоном мастерски, меня Беловолк и Вольпи долго натаскивали, прежде чем я смогла как следует справиться с этим зверем. Девочка, просто как Монсеррат Кабалье, могла петь из любого положения — стоя, сидя, лежа на полу, перегнувшись, как фигуристка. Чертова черная грация! Это у них врожденное. Я, забываясь, любовалась ею, и меня окликал резкий, как вопль трубы, голос Беловолка: «Люба, что замечталась! Сейчас твой номер пойдет! „Картежная игра“!»
И синий Фрэнк так и вился, так и увивался вокруг нее. Синий Фрэнк, что так недавно пытался приударить за мной, теперь, казалось, меня не замечал. Ну да, я поняла, это и была его девочка — та девочка, которую он выписал из Америки, чтобы она поднабралась в России ума-разума, повыступала здесь. Малютка себе самой, небось, кажется рок-звездой. Однако пусть не зарывается. Ей еще надо ой-ой как много работать. Пахать! Вкалывать! Я почувствовала нечто вроде укола ревности — внимание зрителей и режиссеров переключилось на нее, на эту рыжую малявку, на пухлогубую смуглянку из Нью-Йорка. Я и перед нею должна делать вид, что я, Люба Башкирцева, старожил Нью-Йорка. Не хватало еще, чтобы меня заставили разговаривать с ней по-английски. Знаю две-три фразы, и те с грехом пополам. «Хау ду ю ду?.. Дую, дую, только не слишком!..»
Фрэнк спрыгнул со сцены в зал. Он тоже что-то вякал в микрофон, когда пела группа «Аргентум». Следующий мой номер, «Картежники», был соло, без подтанцовок и бэк-вокала, почти а’капелльный, и Фрэнк вместе с моими «подпевалами», Лизой, Мартой, Робертом и Наилем, мог отдохнуть, посидеть в зале, попить из баночки кока-колы. Я обняла микрофон обеими руками, как возлюбленного, и, шатаясь, как пьяная, подошла к краю сцены, к рампе. Я изображала в этой песне в дымину пьяную старую картежницу, у которой все позади — война, любимые, мужья, добыча денег, карусель домов, где жила, тюрем, где отматывала срока, — вся жизнь; остались только карты, игра ночью, — преферанс, кинг, покер. Помощники набросали сухого льда мне под ноги. Я стояла вся в клубах сизого дыма, подсвеченного алыми прожекторами. Будто вся в крови.
Порвалось платье и стоптались каблуки.
Плетусь я шагом — не аллюром.
На скатерть падают из скрюченной руки
Валет, король с прищуром…
Ах, карты, карты!.. Вы остались у меня
Одни, одни в лучах заката…
И только ночь, и не увижу дня,
А я ни в чем не виновата…
«А я ни в чем не виновата», - пела я хрипло, приближая губы к микрофону, и чувствовала, как предательские слезы сами выползают из глаз и катятся по моему лицу. Мне было себя страшно жалко. Девять дней. Уже остается только девять дней. А я не знаю ее имени. И эта сука Горбушко, чтобы прославиться, собьет меня влет. Ему это ничего не будет стоить. В этом мире все стали киллеры. Не настоящие, так духовные. Души прострелены насквозь жаждой славы и денег, теплого местечка под солнцем, — и тот, у кого душонка прострелена, озлобленный, стреляет сам. Я ни в чем не виновата, слышите! Ни в чем! Ни в чем…
— Люба, — услышала я из зала сердитые хлопки и недовольный голос Беловолка, — Люба, что такое с тобой? Почему ты так раскиселилась? К чему эти слезы, эта сентиментальщина?! Это все убрать! Ничего этого не нужно! Твоя героиня — старая прожженная тетка, да, она пьяница, она глушит водку, глушит пиво, она вся проспиртована насквозь, но она мужественна, она никогда не заноет так, как ноешь сейчас со сцены ты! Сначала! Федор! Запись! Поехали!
Звукооператор запустил фонограмму. Пошла аранжировка. Хорошую оркестровку сделал мне Федя, дай Бог ему здоровья. Я подсобралась, вытерла рожу подолом платья, снова схватила микрофон. По-моему, я даже оскалилась со зла. Беловолк кричал из зала: «Вот теперь то, что надо! Больше эстрадной злости, тогда все получится!»
В перерыве, когда все побежали в буфет — жевать и пить, — ко мне подошел Фрэнк, ведя за руку свою чернушку. Они выглядели как два голубка. Идиллическая картинка. Черный принц и коричневая Дюймовочка. Фрэнк как-то подозрительно смотрел на меня. Его белки угрожающе светились синим светом, как железнодорожные фонари на стрелке.
— Оу, Люба, привет, — он блеснул зубами, но из его глаз не исчезла пугающая тьма. — Хочу познакомить тебя с моей герл-френд. Она прелесть. Джессика, — он взял лапку мулатки и вложил мне в руку. — Не бойся, Люба, она немного говорит по-русски.
— Хай, — сказала я мулатке, стискивая ее горячую обезьянью лапку в своей руке. — Как тебе репетиция?
Мулатка говорила по-русски просто блестяще.
— Классная репетиция, — сказала она, обнажив в дежурной улыбке зубы, белые, как снега Килиманджаро. — И клевый у вас этот тип, режиссер. Только очень громко орет, его иногда… как это?.. выключить хочется. Вообще это все впечатляет. Оркестр отличный, не хуже Бостонского. И ваши рок-группы тоже ничего. Жека Стадлер, это very beautiful. Плохое только качество фонограммы, если номер идет под фонограмму. Много помех, этого нельзя допустить на концерте. На репетиции можно. А так все… — Она озорно посмотрела на Фрэнка. — А так все, как это по-русски, же-лез-но?..
Она поправила пышные волосы. Мелкие, как хвостики, косички, о, как же их много, какой адский труд их заплетать.
— Железно, — кивнула я. — Конечно, все железно.
Я покосилась на кресло, где лежала моя сумка. Мой железный цветок был со мной. Канат дал мне его, велел носить с собой. «Это оружие, помни, Алла, это оружие». Я так и побоялась спросить, как же оно все-таки действует.
После репетиции она захотела подышать свежим воздухом, прогуляться. «Юрий, езжай домой один. Припаркуй машину у подъезда, не задвигай в подземный гараж, мне она понадобится рано утром». С утра пораньше она хотела съездить к Игнату Лисовскому. Все же Игнат был один из немногих, кто, заподозренный ею и не уличенный ни в чем, к ней благоволил. И это именно Игнат рассказал ей про всех, кто навек остался на той фотографии, схваченный мертвенной белой вспышкой в римской ночи. Это Игнат навел ее на след Рене, Люция, Зубрика. И вот она близка к цели. Зубрик. Бахыт. Рита. Один из трех. Один из этих трех. Она не может, не имеет права ошибиться. Иначе жизнь ее, что, как бешеный скорый поезд, стучит, катит стремительно по накатанным рельсам, внезапно сковырнется и с грохотом покатится под откос.
Да, завтра обязательно съездить к Игнату. Игнат — башка. Вместе они что-нибудь придумают. Завтра репетиций нет, она может отдохнуть, принять ванну, намазать фэйс кокосовым молочком, поесть фруктов. Весна, авитаминоз, надо есть апельсины, яблоки, киви. Ее губы изогнулись в усмешке. Давно ли ты стала любительницей фруктов, Сычиха. Давно ли ты, как бродяжка, стояла у окна «Парадиза», всматриваясь в человечьи фигуры и тени там, за стеклом, не имея никакой возможности туда, внутрь, в красивую жизнь, войти, сесть за столик, заказать чего душа желает.
