Наклонилась над ним. Руки сначала ему на виски положила. Он глаза закрыл. «Ну, Ким Метелица, что видишь?..» Он слегка улыбнулся. Ему очень шла улыбка. Он становился моложе на двадцать лет. «Вижу фиолетовые полосы… лиловые сабли, серебряные… Стоп! — вдруг заорал. — Стоп! Вижу… Ее лицо вижу… Плачет… Она плачет, Лола! Чем я могу ей помочь?!»
Гляжу — и у него по щекам слезы потекли. Я веду руками все ниже, ниже. Над щеками, слезами залитыми. Над торчащими острыми скулами. Над шеей с синей, вздутой бьющейся жилой. Повожу ладонями над грудью, над мощными пластинами грудных мышц. Эх, до чего спортивный дядька, и формы не теряет. Веду руками дальше… застывают ладони над сердцем… и я закрываю глаза… и теперь начинаю видеть — я.
Я вижу сначала темную, клубящуюся тьму. Потом эту тьму прорезает луч. Луч высвечивает из шевелящейся, дышащей тьмы странные картины. Я вижу Кима, целящегося из револьвера. Слежу за его взглядом. Вижу искаженное ужасом лицо человека. Пуля настигает того, в кого целится Ким. Я понимаю: я вижу, как Ким Иванович Метелица, мой клиент, стреляет в человека, и человек падает мертвым. Мое видение не может быть ложью. То, что я считываю с человека, никогда не может быть обманом. Я, не открывая глаз, держа по-прежнему руки над сердцем мужчины и всею собой чувствуя его резкие, яростные толчки, тихо, не разжимая губ, спрашиваю: «Ты… убил человека?.. Когда?..» Тишина. Мертвая тишина. Только слышно, как под руками, под горячей кожей ладоней бьется сердце.
И в тишине раздается его жесткий, тихий голос: «Недавно. Вчера».
И я спрашиваю снова, и мне страшно от этого вопроса:
«А ты… убил впервые… или…»
Он отвечает быстрее. Прыгает через страх тишины.
«Нет. Не впервые. Я уже много убил людей».
«Тогда ты…»
«Да, я убийца, — без паузы, тут же отвечает он. Сердце прыгает под моей ладонью, как лягушка. — Я наемный убийца. Ты все верно считала. В обморок не падай. Читай, что там дальше? Что будет со мной и с ней? Со мной и с нею вместе! Будем ли мы…»
Он не договаривает. Я веду руками дальше. И мои руки застывают над тем, чему от века молятся бабы и чего они вожделеют. Мужчина уже не плачет. Он ждет, что я скажу. Напряженно ждет. Под моими ладонями становится горячо, огненно. Я не открываю глаз. Я молчу. И он молчит.
«Ну… что ты видишь!.. Лола!.. Говори!..»
Я молчу. Мне трудно говорить. А ему трудно лежать под моими руками. Кожа ладоней, пальцы очень близко. Наклонись — близко и губы. Мужчина всегда ждет ласки. Чем знаменитая гадалка отличается от простой корейской секс-массажистки? Да ничем. Мы обе женщины. Мы все — женщины, когда рядом с нами мужчина.
Я молчу, держу руки над его вздыбленным естеством, и мужчина стонет, выгибается под моими руками. Я не выдерживаю сама. Пальцы ложатся на напряженно выпрямленный, жаркий живой ствол, нежно ощупывают его. Я отдергиваю руки и тихо говорю: «Ты будешь с ней, Ким. Но добром это не кончится».
Он весь подается вперед. Я открываю глаза и вижу, что он глаз не открыл. Как большой, красивый старый загнанный зверь с закрытыми глазами, пойманный и помещенный в загон или клетку, он мечется по столу, и глаза его прижмурены, и он кричит мне отчаянно:
«Почему?! Почему это не кончится добром! Что ты видишь! Что ты видишь, быстро говори!»
Я кладу руку на его губы, и он кусает мне пальцы. Он истекает соком. Он истекает желанием. Он исходит желанием узнать будущее.
Если мне дано увидеть будущее правдиво — а это так, — то плохи же твои дела, старый мальчик, плохи.
А еще хуже дела Мары. Зачем ты связываешься, Машка, с целой кучей вожделеющих тебя кобелей?! Конечно, ты красивая сучка, это понятно, и танцуешь ты будь здоров, но вела бы ты лучше, девочка, здоровую и спокойную жизнь…
Кто нам приготовил спокойную жизнь?! На какой тарелке, на какой сковородке нам ее поднесут?!
Голый мужик передо мной на моем рабочем столе. На белой скатерти. И Бог — или дьявол — сожрет его так же, как других. Брешешь ты все, Лола, сама себе. Его сожрут люди. И косточки схрупают.
«Ну что?! Что ты видишь?!..»
Молчать больше я уже не могу. Разлепляю губы.
«Она погибнет».
Мужчина отворачивает от меня седеющую голову. Его четкий суровый профиль — на снежно-белой камчатной скатерти, как на белом холсте, на фреске.
«И я… буду этому виной?»
Я молчу.
«А что… со мной?.. Что будет… со мной?!..»
Я ни за что не скажу ему, как я увидела его. Не скажу, потому что нельзя человеку знать час свой. А гадалка — та еще сволочь, она ведь, коварная цыганка, может и ошибиться, и с три короба наплести вранья. Я улыбаюсь ему, лежащему навзничь. Прижимаю сухой смуглый палец к ярким губам.
Молчание — спасение. Но не всегда, о гадалка. Говори ему лучше о другом. О том, что еще ты увидела, считала с его поджарого сильного, как у зверя, тела, кроме лежащего навзничь, размытого туманом виденья бездыханного тела Марии. Ишь ты, киллер. Не было еще у меня клиентов-киллеров. А может, и были, Лолка, да тебе они о том не говорили.
ФЛАМЕНКО. ВЫХОД ТРЕТИЙ. ХОТА
Она явилась перед Иваном гордая и странная, дикая, как пантера, и удивительно похорошевшая. От нее за версту дышало южным морем и слепящим солнцем. Казалось, она даже пахла апельсинами, вся пропахла ими, спиртовой терпкой коркой, влажной цедрой. Загорела до невозможности, чернее эфиопки, и в ушах покачивались странные, будто тропические, гигантские, в виде двух серебряных змей, с виду тяжелые серьги. Она проследила за его взглядом. Ударила по одной серьге пальцем. Легкая посеребренная пластмасса закачалась над ее загорелой шеей.
— Ну что же ты? Чемоданы бери!
Она кивнула на два чемодана, стоящие у ее ног. Улыбка обнажила ее ровные красивые зубы. Что-то в ней появилось такое странное, чужое, он и не мог словами выразить, определить, что. Будто бы она была вся, до капельки, его — и вдруг самую капельку, чуть, стала — не его.
— Чемоданы? Изволь. — Он наклонился, подхватил чемоданы. — О, какие тяжелые! — Попытался изобразить удивленную улыбку, она вышла вымученной. — Подарки тянешь?.. Почему телеграмму не дала?
Она перешагнула порог. Он, с чемоданами в руках, попятился.
— Сюрпризом хотела.
— Узнаю тебя, Мара! Узнаю! — Он выкрикнул это, и ему стало легче. И ее улыбка тоже вроде бы помягчела, не так каменно застыла на смуглом лице. — Вечные эти твои штучки! Ну давай, раздевайся. Какая ты молодец, что из аэропорта — прямо ко мне! — Он поставил чемоданы на пол, привлек ее к себе. Заглянул в лицо. — Соскучилась?
Мария отбросила рывком головы волосы со лба. И прическа у нее новая, отметил он, она чуть ли не впервые распустила и подстригла свои гладкие черные густые волосы, что всегда так аккуратно, пуритански сурово укладывала в пучок на затылке, чтобы они не мешали ей танцевать. Ну да, она же была на юге! Она же купалась в море, ей нужно было облегчить свою испанскую тяжелую косу, остричь… Совсем рядом были ее сочные, вишнево-алые губы. Над верхней губой сверкали алмазинки пота. Он приблизил губы к ее губам и слизнул языком, будто сладость, эти мелкие соленые капли.
