Он сидел на корточках перед печью. Бросал туда дрова. Сырые поленья и старые черные замшелые доски громко трещали, с трудом разгораясь. Он был упорен. Пламя заполыхало, выпрастываясь, вырываясь наружу из чугунной печной дверцы. Он хотел прикрыть дверцу. Услышал ее голос с дивана:
— Не закрывай. Я хочу видеть огонь.
Он пошевелил кочергой стреляющие золотыми искрами дрова. Пламя лизнуло ему руки.
— Мы подожжем дачу. Гляди, как разгорелись. Любо-дорого.
— Мне дорого все, что тут происходит с нами. Мы же живы, живы, Ким. Я до сих пор не могу понять.
— А я уже понял. Когда целовал тебя — уже понял.
Он видел в полумраке, прорезаемом оранжевыми и ярко-золотыми сполохами огня, ее белозубую улыбку. В темноте она выглядела слишком смуглой, как креолка или мулатка.
— Темнокожая моя. Стройная моя. — Он поднялся с корточек, отряхнул колени от мусора и пепла, подошел к ней, лежащей, присел у ее изголовья. Тронул рукой ее разметавшиеся по плечам, спутанные волосы. — У тебя ночные волосы, тебе кто-нибудь это говорил?
— Мне говорили все что угодно. Я забыла. Мне важно, что говоришь мне ты. Только ты.
Он взял ее руку и стал целовать ее пальцы — один за другим. Потом взял ее пальцы в рот, как леденцы, нежно посасывая. Она засмеялась, потом, глядя на него широко открытыми глазами, застонала, выдохнула: «Поцелуй…» Раздвинула ноги. Он положил руку ей на живот. Смуглый, атласный живот. Вместилище жизни. Его пальцы гладили бархатистые влажные лепестки ее лона, проникали внутрь. Он приблизил лицо к развилке ее ног, припал губами к твердой, влажно-соленой жемчужине женского вожделения, взбухшей под завитками черных волос. Женщина. Его женщина. Наконец он дождался ее.
Она ощутила его жадный жаркий язык внутри себя, как язык огня, и, громче застонав, сжала ногами, коленями его голову. Он вытянул руки и положил ей на гладкие, потные, будто облитые маслом, груди. Оторвался от нее. Поглядел на нее. Его глаза ничего не видели от сумасшествия любви.
— Я хочу тебя постоянно. Я хочу тебя всегда. Это безумие. Я не думал, что так бывает в жизни. Мы оба сошли с ума.
— Да. Мы сошли с ума.
— Я старше тебя на сто лет.
— Хоть на двести. Мне все равно.
— Если меня не убьют, я все равно умру раньше тебя.
— Нет. Мы вместе. Только вместе.
— Иди ко мне!..
— Подожди. Я слишком хочу к тебе. Оттого мне драгоценно… подождать. Лучше поговорим. — Она взяла его руки в свои, гладила, ласкала. Он сел на диван, продавив тяжестью пружины. Она, улыбаясь, коснулась кончиками пальцев его влажного торчащего вверх мужского копья. — Ты похож на героя. Ты и есть герой. Женщины всегда любили героев. Ты всех победил. Всех перестрелял.
Он поцеловал ее в шею.
— Ты простила мне, что я убил твоего отца?
— Зачем ты это сделал?
— Я не думал, что это твой отец. Думал — однофамилец. Догадался, уже когда сделал это. И испугался.
— Чего? Что я больше не буду с тобой?
— Да. Мне уже ничего не важно в жизни. Ни жена, ни дети. Ни мое треклятое киллерство. Ни мое будущее. Только ты. У меня будущего нет без тебя. Давай убежим.
Ее пальцы гладили, сжимали, нежно ласкали его напрягшийся уд.
— Ложись на меня. Скорее.
Он исполнил ее просьбу. Она раскинула ноги и руки, как живой крест; он лег на нее и нежно, осторожно вошел в нее. И так они лежали опять недвижно, и он, обняв ее за плечи, покрывал легкими, еле слышными поцелуями ее щеки, ее глаза, ее скулы, ее раскрытые губы.
— Видишь, как я люблю тебя. Видишь. Видишь.
— Да. Всегда.
— Ты замерзла. Здесь очень холодно. Сейчас от печи станет жарко. Чайник вскипел. Я слышу, как он шумит на плите. Принести тебе горячего чаю?
— Тогда оторвись от меня.
— Это тяжело.
Она оттолкнула его, уперлась кулаками ему в грудь. На его ребре запеклась кровь. Она коснулась раны, охнула:
— Мы забыли о ней… Теплой воды, скорее, бинт найди!.. Я перевяжу…
— Даже не думай. Мне не больно. Пуля прошла сквозь мышцу. Это не рана, а царапина, она только с виду страшная.
Через минуту он уже сидел на корточках возле нее с чашкой крепкого чая. Над чашкой поднимался пар. Изо ртов у них тоже шел пар, как у лошадей. Мария наклонилась над чашкой, отхлебнула чаю.
— Горячо!..
— Сейчас согреешься.
Пламя бушевало в печи, вырывалось наружу, как золотая птица из чугунной клетки. Мария пила чай, громко прихлебывая из чашки, обжигаясь, дуя на чашку, на пальцы, смеясь, и он смеялся тоже, и тоже отпивал из чашки, смешно надувая щеки, и громко стреляли в печи сырые поленья, и Мария вздрагивала: как из пистолета. Они выпили весь чай из чашки. И, когда чашка оказалась пуста, они, держа ее вместе, вдвоем, в озябших руках, поглядели друг на друга. И Мария сказала:
— И что мы теперь будем делать, Ким, если уж мы остались сегодня живы?
КИМ
И я ответил ей вопросом на вопрос:
— А что бы ты хотела, чтобы было, родная моя?
Трещали дрова в печи. Пустая чашка еще была горяча. Вот так и жизнь. Так и любовь. Она, пока есть, пока ее тепло звенит в сосуде, еще горяча. А потом время проходит. И наступает зима. И метель заметает все, что горело и пылало и вырывалось наружу из чугунной двери.
Я видел, как она побледнела.
— Я не знаю. Я просто люблю тебя. Я боролась с собой. Я пыталась закрыться от тебя Иваном. Я даже хотела с ним обвенчаться. Там, в Мадриде, в соборе Санта Крус, сразу после похорон отца. Чтобы Бог встал между мной и тобой.
— Ты могла бы обвенчаться сто раз. Это ничего бы не изменило.
— Да. Теперь я понимаю это.
Наши глаза входили друг в друга, как миг назад входили друг в друга наши тела.
— И что же? Приказывай, королева. Все исполню.
— Я не королева. Я простая женщина. И я хочу женского счастья.
Я глубже заглянул ей в широко распахнутые ночные глаза.
— Ты большая танцовщица, Мара. Ты великая танцовщица. Ты сможешь бросить сцену? Ради простого женского счастья?
Я заглядывал, засматривал в ее немигающие, бездонные глаза все глубже, все пристальнее, и она не выдержала. Веки ее дрогнули и опустились. Она молчала.
И я молчал.
Мы молчали оба. Долго молчали.
И я понял отличие между ею и собой. Моя жизнь пробежала, промелькнула, и в ней было все. Я брал золото на олимпиадах и плакал в вонючих раздевалках, женился и разводился, рожал детей и убивал людей. Я прошел огни и воды и медные трубы. И, пройдя все это, я встретил ее. И кроме нее, мне ничего больше в жизни не надо было.
