Она вернулась. Но как!
Она стояла на балконе большого каменного зданья прямо напротив Храма, в собольей шубке, накинутой небрежно на одно плечо, рядом с ней, поддерживая ее под локоть, стоял в военной форме бравый, подтянутый, с сияющими глазами, торжественный Ника, и посверкивали на Солнце его золотые аксельбанты, и ослепительно сверкали на плечах эполеты, и они оба глядели вниз, на Храм и на людей, — а внизу, под балконом, стояли люди, толпились люди, много людей, человечье море, людское море, — оно все прибывало, это был прилив, оно затопляло снежную площадь, оно исторгало из глубин гул, — люди кричали, подбрасывали в воздух шапки, шляпы, ушанки, треухи, капоры, папахи, пилотки, платки, шали, подкидывали детей, поднимали младенцев повыше, чтоб они могли рассмотреть невиданное, запомнить небывалое, — головы мельтешили, складывались в черные узоры, в волнующийся на ветру и холоду черный страшный плат, и она подумала опять о том, что вот люди — муравьи, это людской огромный муравейник, и каждый — душа, каждый — жизнь, каждый — хочет счастья своего, — и они с Никой различали крики: “Да здравствует наш Царь с нашей Царицей!.. Да здравствует наш царь Николай с царицей Еленой!.. Правьте на радость нам!.. На великое счастье народное наше!..”
Она вздрогнула, просияла, повернула разрумянившееся, смуглое лицо к Царю: как же это так, Ника, а?.. — мы ведь только что были в Китае, там, там праздновали нашу свадьбу, и вот мы здесь, на родине, — как это может быть?.. Мы прилетели на аэроплане, сказал он ей, улыбаясь весело под отросшими юношескими усами, мы домчались сюда в мгновенье ока, а ты, darling, в брюхе железной птицы сладко уснула, ты так крепко спала, что тебя не посмели будить, и так, спящую, и привезли во дворец, и так, во сне, и одели тебя к выходу, и так, сонную, не разлепляющую очей, и привели тебя под белы рученьки сюда, на дворцовый балкон, чтобы ты узрела свой народ, Царица моя!.. Видишь, какой он чудесный, народ наш?!.. Видишь, как хорошо, сладко на родине жить?!..
И рокотал внизу, под балконом, людской прибой, и вздергивали головы весело орущие люди, и поднимали руки, и махали шапками, платками, флагами и флажками, и кричали громко, оглушительно, ослепительно: “Слава!.. Слава!.. Славься!..” — и разрозненные голоса сливались в радостный, могучий, торжественный хор, и слаще этой музыки она ничего не слышала на свете: хор славил ее и Нику, и это было изъявленье любви, это была сама любовь, исторгавшаяся из десятков тысяч глоток и сердец, и она слушала музыку любви, и смеялась, и взмахивала рукой, приветствуя свой народ, и украдкой отирала слезы радости со щек, и взглядывала на Нику, оборачивая к нему счастливое лицо: неужели мы теперь, наконец-то, после стольких страданий, будем счастливы?
И нас уже ничто тяжелое и скорбное не ждет — и Война закончилась, и народ наш с нами, и мы будем счастливой парой, и у нас родятся дети, и больше мы с тобой на свете никого не полюбим, а будем только любить, любить друг друга, как два голубя, до скончанья нашего века?!
А народ все кричал! И парад шел по снежной площади, девочки с факелами, мальчики с цветными бумажными фонариками, с игрушечными ружьями — теперь ружья будут только игрушечные, а из настоящих сделают садовые решетки, — и гирлянды воздушных шаров колыхались в синеве на морозе, и лопались с треском от ударов солнечных копий, и со всех церквей доносился красный и малиновый колокольный великий звон и перезвон, звуки схлестывались в морозном дыму, радужные обертоны рассыпались над толпой, искрили в синем небе то россыпью белых, взмывших с крыши голубей, то стаей ворон, то алмазной снежной крупкой, сыплющей из набежавшей на Солнце тучи, — и дудели и гремели золотыми тарелками духовые оркестры, а музыканты грели закрасневшие негнущиеся пальцы на морозе горячим дыханьем, и ярче всех сияли дынные и яблочные купола Храма, возвышавшегося над площадью подобно восточному царю, окруженному визирями в ярких разноцветных тюрбанах и с опахалами, и она обняла взглядом весь сверкающий зимний мир под ярким Солнцем, и раскинула руки, чтоб обнять его руками, — рук не хватало, и она обернулась к Нике и крепко обняла его.
И их губы нашли друг друга.
А народ на площади закричал еще громче, еще неистовей: “Слава!.. Слава!..”
И засияли на Солнце золотые кресты, как золотые рыбы, и небо вылило на них ушат синей холодной воды, и звонче ударили, смеясь, колокола, и это был светлый праздник — Рождество, вон и черная огромная ель посреди площади виднелась, вся украшенная, вся наряженная, усыпанная блестками и серебряными дождями, увешанная шишками, хлопушками, апельсинами, мандаринами, нугой и орехами, — а на самой верхушке елки торчал, бросая в толпу золотые лучи, золотой лимон китайского Императора: он подносил ей его на тарелочке, и, наверно, она в рассеянности сунула его в карман, да и забыла, да так и привезла сюда. А те, кто елку на площади украшал — дети, священники, офицеры и придворные дамы — выкрали у нее из кармана халата золотой лимон и взгромоздили на макушку черной ели, чтоб все думали, что он настоящий, и мечтали взобраться на елку, и похитить его, и отрезать кусочек, и положить в индийский, с вареньем, крепкий чай. А может, это было Крещенье, и Водосвятье, и батюшка в длинной золотой ризе ходил меж толпы, окунал священную щеточку в ведро с Святою водой и брызгал на руки и лица, очищая, благословляя, снимая грехи.
— Сними с меня мои грехи, Ника.
Она положила ему руки в перчатках, опушенных собольим мехом, на плечи, поверх кителя, трогая эполеты кончиками пальцев. Ее вишневые на морозе губы светло улыбались. Глаза горели, как два черных Солнца.
— Твои грехи снимаются с тебя, Лесси, дорогая.
Он поправил руками маленькую золотую корону, горевшую в солнечном ясном свете у нее на голове, на мерлушковой шапочке, надетой сверху оренбургского кружевного пухового платка, вывязанного умелицами на самых тонких и звонких спицах.
— Навсегда снимаются?.. Да?..
— Навсегда.
— Скажи мне… скажи мне, я забыла на чужбине… как называется Храм?..
Она кивнула на яркие апельсины и красные тюрбаны, сверкающие в снегу. В тот же миг басовый царь-колокол ударил с колокольни Храма, и над толпой полетел, поплыл мощный долгий низкий звук, будто сама промерзлая земля отозвалась и загудела, будто запели скорбно и басовито и немо, не размыкая губ, мычаньем, все те, кто лежал в русской земле, кто похоронен в ней от века был.
Ника, беззвучно смеясь, держа в ладони ее румяную щеку, глядел на нее.
— Неужели ты забыла?..
— Мне стыдно…
Он поднял голову, слушая подземный стон и звон.
— Храм Василия Блаженного.
Она вздрогнула.
Люди помнят о прошлом. Можно ли помнить о будущем?
— Василий… Василий… это Царское имя… это имя… значит… царь?..
Редкие снежинки лениво, медленно слетали на пуховый Царицын плат, на плечи в собольей шубке, на фуражку Царя и золотые витушки аксельбантов, на гудящую толпу, на тюрбаны и дыни куполов, таяли на скулах, стекали каплями по щекам.
