* * *
Дарья дрожала. Она мучительно морщила лоб, пытаясь понять, услышать, прислушаться, догадаться. Не могла. Она чувствовала кожей: происходит страшное. Незнакомый человек присел перед ней корточки и взял ее за холодную руку.
Ребенок, — сказал незнакомый ей голос — тот, что разговаривал с Витасом, пока тот внезапно не умолк. — Совсем еще ребенок. Что ты здесь делаешь?
Тускло, красно горела ягода лампады, трещал фитиль, масло убывало. Дарья смотрела прямо перед собой неподвижными раскосыми глазами.
Э, ребенок, — сказал старик Хатов и потрогал ее шершавым пальцем за щеку, — да ты, ребенок, кажется, слепой… Ты ничего не видишь, девочка?.. Или видишь?.. Как тебя зовут?..
Дарья, — сказала Дарья.
Хатов провел ладонью ей по волосам. Ощутил, как она дрожит.
Не дрожи, заяц, — сказал он тихо. — Чему надо было быть — произошло. Теперь нам надо делать отсюда ноги. Да поскорее.
Сейчас ночь? — спросила Дарья.
Ночь. Часа три. Скоро рассвет.
Кто вы?
Я? — Старик рассматривал слепое лицо, как картину. — Я мститель.
Кто, кто?..
Тебе незачем знать мое имя. Впрочем, ты и так не сможешь меня опознать, потому что ты меня не видишь. Мы должны уходить отсюда. Скорее. Ты любовница этой сволочи? Натурщица? Где твои вещи? В гостинице?
У меня нет вещей, — сказала Дарья. — Я не его любовница, хотя он меня изнасиловал. У меня нет ни вещей, ни документов. Он дал взятку в аэропорту, наверное, очень большую, потому что я полетела сюда без билета. Где он? Почему он молчит? Почему так тихо?
Я повесил его, — сказал старик. — На веревке его люльки. Знаешь, куда пошла его душонка? Прямиком в ад. Страшный Суд для него уже начался. Ему несладко придется.
За что вы… его?.. — Ее голос дрожал так же, как она сама. Сидя на каменных плитах, она крепко обняла себя за колени, чтобы не дрожать.
За все хорошее. Он много погубил людей. Преступнику полагается казнь.
Вы… его… без суда?.. сами?..
Суд? — Старик поглядел поверх ее головы, туда, во мрак, где над затылком грозного Христа горел красный лунный нимб. — Ты считаешь, что всегда нужно прибегать к человеческому правосудию? Я есть орудие возмездия. Я, живой. У меня есть голова, которая мыслит, ноги, чтобы достигать, и руки, чтобы осуществлять.
Откуда вы знаете, что он сделал? — Ее голые ноги крючились на холодных плитах. Смуглые руки обхватывали плечи, шею. — Может, ничего особенного… ничего такого страшного?..
Молчи, слепая девочка. — Старик шагнул к ней. Взял ее за руку. Поднял с полу. — Идем. Если у тебя в гостинице действительно ничего нет из вещей, едем сразу в аэропорт. Мне тебя будет сложнее вывезти без документов, чем этому… — Он посмотрел на качающееся под куполом тело. — У меня нет, может быть, таких денег, что он сунул в кассу за тебя. Хотя деньги у меня есть. И их может хватить. Посмотрим. Светает. Сейчас вся проблема — найти коня, чтобы доскакать до аэропорта.
Коня?..
Машину, неужели не поняла.
Какой сегодня день?
Пятница. — Он снова заглянул в слепые глаза. — Страстная пятница.
Старику удалось заловить сонного водителя, дремлющего на руле своего потрепанного «альфа-ромео», в тени огромных платанов, около ближайшего к храму ночного ресторанчика. Старик рванул на себя дверцу машины, наклонился, на ужасающем английском сказал: «Аэропорт, плиз. Ай хэв мани», - и похлопал себя по карману рубахи. Водитель встряхнулся, провел рукой по лицу, сгоняя остатки сна, и проворчал по-русски: «Не утруждай язык, папаша, валяй по-русски, Иерусалим наполовину русский город, ты что, не в курсе?» Старик скупо улыбнулся. Резче обозначились его морщины. Он втолкнул Дарью в машину, сел рядом, сжимая ее руку. Водитель, трогая с места, покосился на странную парочку: старик и его милашка, китаянка, что ли?.. в Иерусалиме завелись восточные притоны?.. Они домчались в аэропорт «Бен-Гурион» в мгновение ока. Старик открыл свой паспорт, вынул свой билет, рассмотрел его чуть ли не на просвет, вынул из кармана толстую пачку долларов, послюнявя палец, брезгливо пересчитал деньги. Глянул на слепую. Дарья покорно стояла рядом. Ее прекратила бить дрожь. Она сторожко, как зверек, прислушивалась к тому, что происходило вокруг нее.
«Да, девчонка, — выдохнул старик, — денег-то у меня густо, но вот как быть с этим аэропортовским народцем?.. Не умею я с ним говорить. Политесу не обучен. Однако попробую». Дарья вздрогнула от этого сибирского «однако». «Однако попробуйте», - улыбнулась она. «В Москву-то хочешь обратно?.. Что над моим „однако“ смеешься?.. Сибирячка, что ли, сама?..» Дарья отбросила рукой волосы за спину. «Из Улан-Удэ». Своя, значит, кивнул старик, потрепал ее жесткой рукой по щеке.
Они оба пошли к кассам, и старик крепко держал ее за руку. Он сунулся в первое попавшееся окошечко, залопотал что-то по-русски, на своем чудовищном английском, жестикулировал, взывал. Через минуту к ним с Дарьей подошел переводчик. Красивый еврейский мальчик спросил у старика по-русски: «Какие проблемы?» Старик нашелся моментально. «Вот, спас девочку из ночного бара. Наша, из России. Молоденькая дурочка. Клюнула на объявление о работе… а попала в бандитское логово, прямиком к сутенерам. Заставляли пахать денно и нощно, издевались… Бросилась ко мне, случайному человеку, с просьбой — спасти… вернуть обратно в Россию… а документы-то у нее все украли! Или уничтожили эти… кто использовал ее…» Красивый мальчик посерьезнел, озабоченно пересказывал на иврите сосредоточенно слушающим аэропортовским работникам слова старика. «Почему вы не обратились в посольство?» Старик побледнел. «Потому что это лишние хлопоты… проволочка. Ее могут вообще не выпустить. Вы представляете, с чем это все связано! У бедняжки ни гроша! Они грабили ее… били… Пожалуйста, господа, будьте людьми…» Корявая рука старика сунулась в карман — за деньгами. Красивое библейское лицо мальчика напряглось. Кассирша что-то сказала из-за стекла. «Билет на рейс, на котором полетите вы с девочкой, стоит двести восемьдесят долларов. Когда будете садиться в самолет, предъявите стюардессе вот эту бумагу», - библейский мальчик вежливо протянул старику листок, на котором были поставлены замысловатые закорючки иврита. «Спасибо. Вы оказались людьми», - старик наклонил голову, отсчитал триста долларов, положил на стойку и низко, в пояс, поклонился мальчику и кассирше за стеклом.
В самолете они ничего не говорили друг другу. Когда летели над морем, старик взял Дарью за руку. Сжал ее тонкую хрупкую лапку в своей тяжелой, костистой, морщинистой руке. Она не обернулась. В ее слепых глазах, сияя ей в лицо из иллюминатора, отражалось бирюзово-голубое небо.
* * *
Отец Амвросий, в миру Николай Глазов, занимался любимым делом.
Он настраивал гитару.
В часы одиночества он любил побрякать на гитаре, изобразить пару-тройку старинных русских романсов, душещипательно возвести глаза к небу: «Ах, ямщик, не гони лошадей!.. Мне некуда больше спешить…» — а потом, для смеху или для контраста, забить по струнам, заблажить: «Йе-а-а-а!.. Ай лав ю, май бэби, ай лав ю-у-у-у!..» Амвросий щипал струны, склонял голову, как филин, прислушивался, прижимал струну пальцем, прижимал другую, соседнюю, сравнивал чистоту тона. Он мог просидеть за настройкой гитары долго. В это время он отдыхал. В это время он обдумывал дела.
