Деньги… Деньги… Деньги…
Колокола звонят…
Зачем они звонят так томительно?.. так надрывают душу…
Откуда звонят?.. С храма Христа Спасителя?.. С церкви Вознесения?..
Искромсанное ножами, страшное лицо глядело на черноту реки. Москва-река перекатывала легкие, мрачно-черные волны. В воде отражались береговые фонари, огни высотных домов, огни машинных фар, огни мостов. Город, в который его забросила судьба. После стольких странствий… после ужасов и мытарств… И мытарства продолжаются. А разве они кончаются когда-нибудь? «Только с жизнью», - подумал он.
И только он успел это подумать, как сзади на него набросились. Скрутили ему руки. Дали по шее. Сунули в бок. Он стиснул зубы. Голова его свесилась набок, как ватная.
Вы, — прохрипел он сквозь зубы, — полегче… Что надо?!
Заткнись. Ничего не надо. Не дергайся. Давай в машину.
Его втолкнули, с руками, на которых защелкнулись наручники, в машину, и он, раздув ноздри, узнал этот запах. Он узнал голос человека, говорившего с ним, хотя в ночной тьме он не различил его лица. Телохранитель Ефима Елагина Михаил. И машина — его. Елагинская.
И он немного успокоился. Его выследили. Его поймали. Его везут. Везут к хозяину. К хозяину, заплатившему ему деньги. Правда, пока неизвестно за что. Может, просто по пьяни мужик прикололся. Его везут к Ефиму Елагину, ну и что тут такого? Что тут за хипеж? Что за бодяга? Что за тусняк?!
Эй, Миша, — подал он голос, глядя вперед перед собой в несущуюся за окнами тьму, прорезаемую огнями, — это ты, что ли, чувак?.. Дай закурить, курить хочу жутко, башка кружится с перебуху, а ручонки-то, увы, заняты!
Ты, падаль, — голос бодигарда был гладок и идеально ровен, как черное полированное стекло, — заткни гроб и не греми костями. Тебя везут, ну и сиди, дыши глубже, на месте покуришь. — Он хмыкнул. — Приговоренный имеет право на последнюю оправку и на последнюю сигарету.
Зачем ты меня хотел видеть?
С него уже сняли наручники. Ефим опять поразился дикому, вызывающему страх, жалость и отвращение уродству его лица. Жестоко обошлись с парнем. С парнем?.. А сколько ему, в сущности, лет? Он не знает. Может быть, этот Чек — старик. И у стариков бывает такая подобранная, худощаво-подтянутая, нагло-тореадорская фигура. Да, фигура у мужика что надо. Девки дохли бы, валились штабелями. Может, и сейчас дохнут? Баба на лицо не смотрит, если хрен могуч.
Зачем?.. Зачем, зачем, зачем…
Чек не узнал Ефима. Он не узнал этого придурочного богатея, что набил ему карманы баксами ни за что ни про что, просто так, внушив себе, что Чек будет якобы работать на него. Будто бы этот мешок с деньгами нацепил на себя другое лицо. Будто бы пластическую операцию сделал. Так похудел, бедняга. И побледнел. И как-то странно потемнела рожа. Что с ним стряслось? И зачем он, Чек, так внезапно ему понадобился, что он заставил отловить его, Чека, своих людей?
Зачем, зачем, зачем… — Ефим шагнул к нему. Чек слишком близко увидел светлые глаза, широкие скулы, ямку на сильном, дергающемся в тике подбородке. — Затем, что я боюсь. Я боюсь. Я приказал тебя поймать именно потому, что я боюсь. Чтобы излечить свой страх, я должен смотреть на тебя. Чтобы мой страх прошел… Да! Да! Я гляжу на тебя и думаю: нет, не все потеряно. Я еще не все потерял. Я еще красивый, сильный… молодой… богатый… я — на другом полюсе… а ты — в яме… в заднице… И я боюсь меньше. Гораздо меньше.
Чего ты боишься? — Чек ничего не понимал. «Тронутый богачик-то», - пронеслось у него в голове. — Что ты темнишь? Я ничего не понял, если честно.
Я боюсь! — крикнул Ефим страшно, и от его крика зазвенела, сотряслась люстра. — Тебе говорят, я боюсь! Я… боюсь, что меня все равно убьют!
Он огляделся по сторонам. Теперь Чек видел: его богатый кореш определенно сходил с ума. Все признаки. Трясется, орет, оглядывается, будто его преследуют. Он-то тут при чем?.. Уродливое лицо перекосилось. Чек ухмылялся. Ему-то нечего было бояться. Ну, смерть так смерть, убьют так убьют. Сколько раз он нюхал смерть — не сосчитать! Бодигард Миша сказал же ему: перед смертью покурить дадут все равно.
Эй, Ефим, у тебя сигарет нет? Мои все кончились. Вот, только зажигалка.
Чек вытащил из кармана зажигалку, подкинул на ладони. Ефим вытащил из кармана пачку. Протянул Чеку. Чек осторожно, деликатно вытянул сигарету двумя пальцами, как червяка из земельного кома.
Уф, — выдохнул он, затягиваясь, — кайф нетривиальный… Чо ты трясешься, кореш? Не трясись так. Затрахал тебя кто до усрачки, что ли, нет, а?.. Чо ты так мандражируешь, брат?
Урод называет его братом. Что ж, человеческая жизнь полна чудес. И юмора. Ефим тоже вытянул из пачки сигарету. Руки его дрожали.
Чек, — сказал он изменившимся, утробным, жалким голосом, — Чек… Слушай, Чек… Ты у меня будешь вроде дупла… Ты ведь никому… Тебе одному скажу… Я…
Он втянул сигаретный дым. Чек курил, терпеливо ждал. У Ефима руки тряслись, будто он стоял на эшафоте.
Я…
Ну?! — «Рожай скорей», - подумал Чек уже зло.
Я…. Убил человека…
Убил? — сказал Чек, затягиваясь, выдыхая сизый дым. — Эка невидаль. Я народу поубивал — и не считал. Это только первый раз трудно. Потом привыкаешь.
Я убил женщину, которую я любил, — сказал Ефим, не вынимая сигарету изо рта. Она моталась в углу его рта, как белая присоска. — Я… знаешь, я не могу сейчас один… И ни с кем из домашних тоже не могу. Знаешь… Чек… все страшно… Чек, мой отец… Я понял, кто он…
А что тут понимать? — Чек с наслаждением затягивался, выпускал дым из ноздрей, как Сивка-бурка. Дым обволакивал его жуткую маску, затягивал ее белой пеленой, будто метелью. — Чо понимать-то тут? Урка твой папаша, и все тут. Только высокопоставленный. На верхушке горы сидит. И ножки свесил. А другие урки на зоне в картишки режутся. Вот и вся разница. Твой тоже будет резаться, если сцапают. Да и… — Он снова затянулся, закрыл глаза. — Да и сам ты такой. Уж извини. Вы все яблочки от одной яблони. Далеко не откатитесь.
Он глядел, как тряслись руки Ефима, как он не мог попасть огоньком зажигалки в потухшую сигарету.
Может, ты и прав. Чек! — Ефим исподлобья взглянул на него. — Чек, ты урод. Тебя изуродовали люди. Я богат. Счастлив. Все при мне. Но ты понимаешь… Чек… — Он дернул кадыком. Искривил рот. — Я смотрюсь в тебя… в твое лицо… как в зеркало… потому что я тоже урод… Я… тоже… урод! И ты… — Он задохнулся, припал губами к сигарете, как к женской груди, долго молчал. Выдохнул сизый шмат дыма. — Ты… мне нужен… Как воздух… Как никто…
Чек бросил окурок прямо под ноги, на паркет. Затоптал подошвой тупорылого тяжелого ботинка.
Что-о-о-о?! Я… тебе… нужен?!
Да, Чек. Ты мое зеркало. Ты один, кто может… — Он тоже швырнул сигарету на пол. — Меня понять. Меня… полюбить… Меня никто не любит. Никто!
