Елагин, — только и смог выдохнуть он.
Машина шуршала шинами по подмерзлому асфальту. Огни Тверской проносились за стеклами, прочерчивали ночь красными иероглифами тоски.
Да, Ефим Елагин собственной персоной. Ефим Елагин, которого ты, сука, шантажировал. Из которого выманивал деньги. Много денег. Да, видишь, не обломилось тебе. Да, это я, Елагин, которому ты угрожал. Которому подбросил поддельную фотографию на вернисаже. За которым ходил по пятам… а получилось, не ты меня изловил, урод паршивый, а я тебя.
Я ничего у вас не выманивал! — крикнул Чек, похолодев. — Я ничего вам не подбрасывал! Я вас… пугал… Я… только один раз… по приказу… я…
Меня не интересует, кто тебе, сучонок, приказывал, что и для чего, — холодно отозвался Ефим, выруливая от Белорусского направо. — Мне на это глубоко наплевать. Это ваши разборки. Я живу своей жизнью. И мне тебя — в ней — не надо. Мне важно, что я тебя поймал и везу к себе. А дальше — посмотрим. Играешься передо мной? Брось, не царское это дело. Я хочу посмотреть, как ты будешь играть передо мной в смелость. И я перед тобой хочу немного в храбрость поиграть. Ведь мы оба мужики, верно?
Чек сжался. Ну ясно, будут пытать! У этого, рядом с ним, рожа кирпича просит… косится на него, как на добычу, как на дичь…
Мужики, — скривив жуткую маску лица, выдавил Чек. — Мужик, отдай пистолет, а! И выпусти… и больше никогда…
«Никогда» — загадочное слово, — сказал Елагин, вцепляясь в руль и снова поворачивая — круто, лихо. — Никогда не говори «никогда», знаешь такую присказку? Нет? Вот теперь знай. Миша, он там не выпрыгнет на ходу? Следи.
Нет, шеф, не выпрыгнет. Сидит как заяц. Я ему выпрыгну, — лениво промямлил тот, кто накостылял Чеку под ребро. Чек понял: бодигард. Не друг-приятель. Слуга. Со слугой всегда можно договориться.
Слышь, ты, — горячо, пьяно-сбивчиво зашептал Чек, придвинувшись к бодигарду, — ты это, браток… отпусти меня?.. около дома… когда подъедем… пистолетик мой у тебя останется, да, все равно… так ты за пистолет… Твой хозяин с меня шкуру хочет спустить, видишь… А я всего лишь выполнял приказ… Всего лишь приказ… Потому что я — солдат… Я солдат, как и ты же, я — на службе… отпусти!..
Заткни фонтан, — беззлобно сказал бодигард Елагина. — Чем больше мелешь — тем больше я тебя презираю.
И Чека взорвало. Презирает?! Его?! Эта наемная скотина презирает его?! Сдохнуть, так с музыкой! Не в таких он переделках бывал! Руки не связаны, нужным не посчитали… Он развернулся и так заехал богидарду по скуле, что тот даже тоненько завыл, как волчонок. Чек ударил ногой дверь. Удалось! Выбил! На полном ходу он выкатился из машины. Бог спас его — он ударился больно, но ничего не сломал себе. Он покатился по снегу к тротуару, прочь — и вскочил на четвереньки, и побежал, прихрамывая, застонал от боли в ноге, эх, жаль, отстреливаться нечем, «ТТ» сперли, негодяи…
Свист пуль над ухом. Резкий, противный свист. Будто хлещут бичом скотину. Так там, в горах, когда он попал в логово к боевикам, хлестали бичами тощих коров чеченские пастухи. Чек упал животом на снег. Замер. Прижался лицом, голой щекой, бритым виском к грязным комьям снега, сметенным дворниками на обочину. Ждал. Пули больше не свистели над головой.
Над ним, будто бы в небе, в облаках, раздались скрипучие — по снегу — шаги. Хруп-хруп. Елагин подошел к нему близко. Совсем близко. Чек слышал над собой его хриплое дыхание.
Потом — ощутил прикосновение ледяной стали к голому затылку.
Вставай. — Ледяной голос будто принадлежал другому человеку. — Вставай, бритая собака. Я буду с тобой разговаривать по-другому. Вставай! Руки за голову! Марш в машину! Живо!
Он пошел к машине. Его скинхедовские тупорылые башмаки, «гриндерсы», тупо, жестко впечатывались в снег: ать-два, ать-два.
Чек пялился на загадочные ключи в руках Елагина. Прислонить к замку — и замок откроется. Чудеса техники. Из глубины многокомнатной элитной квартиры доносились шаги, голоса. Ефим прислушался. У матери гости. Ее вечные стариковские нафталинные party. Чем бы старушка ни тешилась, лишь бы не плакала. Далеко за полночь, а народ у маман все сидит, щебечет. Наверное, играют в преферанс. Или в кинга. Или просто так сплетничают. Лижут мороженое с коньяком, пьют холодные соки. Перемывают косточки московским олигархам, кинозвездам и дамам полусвета, которые для них — Маши, Аллочки, Роберты, Бори, Феди. Едят торт. Мать любит и умеет печь. Никакая кухарка, никакая повариха не сравнится с ней в искусстве печь сладкий песочный торт с самодельным кремом. Иногда, после вкушения ее кулинарных чудес, гости слушали ее пение, она садилась к роялю, аккомпанировала сама себе, пела романсы и арии, и ее легкая, нежная колоратура летала по гостиной, как бабочка капустница. Вообще его матушка — супер. Жаль времени. Время выедает человека изнутри, как жук-точильщик — матицу в доме. Остается только оболочка.
Ефим обернулся к Чеку. Чек бесстрашно встретил его взгляд. То, что имелось у него впереди вместо лица, выразило абсолютную решимость. «Мне по хрену, что ты сделаешь со мной», - нахально кинули Ефиму яркие светлые глаза из-под изрезанных шрамами надбровных толстых, как у обезьяны, дуг.
Башмаки можешь не снимать. Вы ими забиваете людей насмерть, так?
Таких, как ты. — Светлые зенки разрезали Ефима пополам. — Таких, как ты, запростяк забиваем.
Но я же не негр. И не кавказец. И не…
Ты богатый. Мы против богатых. Вы съели нашу землю. И все никак не можете нажраться. А мы все глядим вам в рот. Нужна новая революция.
Проходи, убивец. — Елагин презрительно кивнул в сторону ярко освещенной гостиной. — Миша, — оглянулся он на бодигарда, — уже поздно, ночь, горничная давно спит, будь добр, похлопочи, налей нам чаю.
Только чаю? — осклабился бодигард. — А чего покрепче?
Валяй и покрепче. Веселенькая ночка нынче выдалась. Я сам не ожидал. Все только языками мололи про это, да ни капли не верили, что все может случиться на самом деле. Скажи, ты, урод, все это действительно организовано?
А ты как думал?
Чек, не дожидаясь приглашения, нагло уселся на роскошный, обитый тонкой телячьей кожей диван, играл носком башмака, расстреливал Ефима глазами. Его лягушечий рот растянулся до ушей. Ему здесь нравилось. Что-то непохоже было, чтобы радушный хозяин собирался его пытать и истязать.
Я так и думал.
Вошел бодигард, катя перед собой столик с выпивкой, закусками и дымящимся чаем в больших пиалах. Остановил столик около Ефима. Покосился на Чека, откинувшегося на спинку дивана.
Я могу идти, шеф?
Можешь, Михаил. Спасибо. Отдыхай. Выключи верхний свет. Горячая ночка, однако.
Наружный досмотр не снимать? На сигнал ставить?
Я сам поставлю. Ступай.
Они остались в гостиной одни. В мягком приглушенном свете торшера — пышная, как лилия в алмазах росы, люстра под потолком уже не горела — Чек напряженно всматривался в лицо богача, сидящего перед ним. Много денег! Каково это — иметь много денег? Почему одни имеют их чересчур много, а другие сосут лапу от голода, как медведи в берлоге? Нет, он точно бить его не будет. И к потолку на крючьях подвешивать — тоже. И ток не будет через него пропускать. Что же он будет делать с ним? Зачем он ему понадобился, если не для мелкой паршивой мести?
