Совсем рядом река. Она замерзла. Кончается зима. Из тьмы идет весна. Вода освободится. Она освободится и будет ослепительно блестеть под солнцем. Не прячьте меня в каменную клетку. Не бросайте за железную решетку. Идет весна, и в небе всходит Красная Луна. Это нимб. Он горит над головой нового Бога. Только я не скажу вам его имя. Зачем говорить имя Бога глухим?
* * *
— Ангелина…
Ха!..
Ангелина…
Ха!..
Ангелина, Ангелина, Ангелина…
Ах…
Я… с ума… схожу…
Ты…
Я-ах!..
Ты…
Ты… ты… ты… только ты… только… только…
Ночь. Черные четки сучат за окном. Наотмашь бьют по стеку. Сильный ветер. Двое людей стали одним. Один зверь о двух спинах? Как его зовут? Ночь. Ночь и ветер. Шквалом идет весна. Идет ураганом. Наваливается черным медведем. Восьминогий зверь стонет и кричит. Ему больно? Он испытывает то, чего никогда не испытывал раньше. Никогда и ни с кем. Он боится расчлениться. Он боится опять превратиться в двух людей. И больше никогда снова не стать единым целым.
Ты…
Ах!..
Ты…
Ах!..
Зачем ты… зачем…
Я… я… я…
Ха!..
Белые высверки сумасшедшего снега. Слепящая плеть фонаря. Ужас будущего. Слепота настоящего. Настоящего больше нет. Он нашел ее. Она нашла его. Они оба дикие и необузданные. Они рвутся друг к другу. Они ворвались друг в друга и разрушили друг друга; и в одну ночь создали друг друга заново.
Убей меня. И ты убей меня. Мы все равно друг друга воскресим.
Ты…
Ты!..
Да…
Я воскрешу тебя.
Ты воскресишь меня.
Мы убежим от всех. Нас никто не догонит.
Нас не догонят. Нас не догонят!
Я уберу всех с твоего пути, пока ты будешь бежать.
Вместе с тобой. Вместе с тобой. Только вместе с тобой.
Ха!..
* * *
…Он держал ее исхудалое, все исколотое, избитое, потасканное санитарами тело на руках. Он сидел с ней на руках на больничной койке, и все происходящее все больше казалось ему сном. Ему снился сон о его жизни. Так, все верно. Его сейчас пнут под зад, и он проснется.
Лия… Лиечка… Не умирай…
Архип держал на руках Лию Цхакая, как ребенка, и укачивал ее, как ребенка, и бормотал ей все ласковые слова, какие знал, как бормочут ребенку. Он понимал: она не выдержала, сломалась. Почему у нее все тело было в синяках? Он пробовал спросить об этом санитара Степана. Набросился на него с кулаками: скажи! Получил в зубы. Отлетел в угол палаты, к стене. «Сама себя исщипала, психбольная, а на нас показывает! Попробуй только Ангелине донеси! Убью!»
Лия не выдержала муки. Она пила, пила страдание полными бокалами, пила, как в Грузии из рогов пьют терпкое вино — и опьянилась им. И упала наземь. Свалилась. Выдохнула тяжело. И теперь уходит.
Она уходила, отлетала — на руках Архипа. Он сжимал ее плечи. Грел дыханием ее холодные пальцы, как греют на морозе возлюбленным и детям. Он бормотал:
Лия, Лия, Лиечка!.. Я с тобой!.. Не уходи…
Он не слышал, что мололи, кричали и шипели ему товарки Лии, ее соседки по палате. Не слышал матюгов санитаров. Не видел, как идет, цокая каблучками, к койке сестра, брезгливо держа в пальцах шприц иглой вверх. Не чувствовал, как его толкают в плечо: дай ее нам! Отпусти! Оставь! Положи на койку! Он чувствовал только, как она все больше затихает, не шевелится, как все больше холодеет ее становящееся смертно спокойным легкое, как у бабочки, тело.
Что такое тело? Что такое душа? Зачем они слеплены вместе?
Архип… Я написала адрес… Возьми… За лифчиком, чтобы они не отняли… За пазухой… Это адрес матери… Не оставь ее… Помоги ей там… в Тбилиси…
Она дернулась. Поглядела на него огромными, черными, полными слез глазами. На обритой наново голове уже отросли черной щеткой колючие жесткие волосы. Архип провел по ним рукой. Она брила голову, как они. Она пела их песни. Она была с ними.
И этого он не забудет никогда.
«Под нас играют многие, — сжав зубы, подумал он, — да немногие становятся нами». Он глубже заглянул в глаза Лии. Наклонил голову низко. Так низко, что коснулся лбом ее лба.
И они столкнулись лбами, будто содвинули чаши.
И она вытянулась у него на руках, как-то странно вытянулась и замерла.
Умерла.
Он держал ее, мертвую, на руках и ничего в это время не думал. Не чувствовал. Он внезапно весь стал пустой. Опустел, как дом, откуда отъехали жильцы.
Потом, когда он почувствовал, что ее рвут, вырывают у него из рук, он вдруг подумал: как же так, ведь они, скины, боролись против черных, против черной заразы, а с Кавказа ползет зараза, пели они оголтело, во всю глотку, а она же с Кавказа, она грузинка, но грузины же православные, кого же тогда считать черными, — и все внезапно спуталось у него в голове, перепуталось и взбунтовалось, и он, цепляясь за ее костлявое, как у цыпленка, тельце, что рвали, тащили у него из рук, кричал, хрипел на всю палату:
Не надо ее жечь током! Не сжигайте ее! Не надо ее в пепел! Может, она еще оживет! Сделайте ей хороший укол! Ну ведь вы же люди! Люди! Люди!
А там, далеко, за тысячи дорог отсюда, в пустом храме, в вечном городе Иерусалиме метался между фресок, нарисованных им, патлатый, расхристанный художник. Он метался и кричал: «Не могу! Не сходите со стен! Не сходите! Ведь вы же нарисованные! Ведь вы же не живые!» — простирая руки к тем, кого он сам намалевал на свежеоштукатуренных стенах, в нишах и абсидах.
Ведь вы же не живые! Ведь вы же не люди! Не люди! Не люди!
Витас сходил с ума.
Он сходил с ума по-настоящему.
Он сам не думал, что это будет так страшно.
На миг ему в голову приходило: не дай Бог, я спячу бесповоротно и останусь навек сумасшедшим, — потом внезапно все прояснялось, он ужасался своим воплям, обхватывал себя руками за голову, сгибался в три погибели, садился на пол храма, прямо на каменные плиты, и плакал, — а потом поднимал голову, снова видел свою фреску Страшного Суда, снова ему глаза застилало темной, кровавой пеленой, и он снова вскакивал и начинал метаться — от стены к стене, от ниши к нише.
Он работал спокойно, он выполнял заказ людей, которых он не знал, но ему хорошо заплатили, аванс был вполне приличным, ему никогда и никто так много не платил за заказную работу, — как вдруг все это началось.
Это началось после того, как он изобразил на своей фреске, будь она трижды неладна, этого, двойника Ефима Елагина, того, с фотографии.
