Если он не добудет ключ от стеклянного шкафа, как добыл от шкафа со своей одежкой, он разобьет стекло. Якобы в припадке ярости. Ревности. Она не заметит, как он украдет «колеса».
Тот наркотик, что Зубр подарил ему перед побоищем на Черкизовском рынке и он ловко приклеил его лейкопластырем за ухом, он искурил уже давно. В больничном туалете. И Лию угощал. Она так благодарно блестела на него своими огромными круглыми черными глазами!
Бежать. Травка выкурена. Любовь выпита. Больница обрыдла. Скины запороли дело. Пустота. Заполни пустоту бегом, Бес.
Ты Бес, помни, что ты Бес.
Ты Бес, Бесенок, и ты еще покажешь им всем…
Он не мог бы точно сказать, как ему приходили в голову всякие точные, верные и четкие мысли, влекущие за собой четко рассчитанные движения. Он пробрался на кухню и состроил глазки молоденькой, как он сам, раздатчице. Пока она, дурында, улыбалась ему в ответ, он незаметно стянул с металлической стойки буханку ржаного, а с ней и нож-хлеборезку. Молниеносно спрятал под пижаму. Потом — под матрац. Выкрасть одежду из Ангелининого шкафа было делом техники. Он дождался в коридоре, пока она выйдет, гордая, в белой шапочке, как в снежной короне, из кабинета, направился вроде как в туалет, а потом прошмыгнул в кабинет — она не закрыла его, значит, отошла ненадолго, и надо было успеть. Он затолкал под пижаму куртку и штаны, изрядно потолстев с виду. Судорожно оглядел «гриндерсы». Куда их-то девать?! Сейчас из-за угла как высунется какой-нибудь санитар, пойдет вразвалку навстречу — Степан, Дубина, Марк…
Делать было нечего. Он сдернул тапки и засунул ноги в солдатские ботинки. Опустил как можно ниже пижамные порты. И опрометью ринулся в палату.
И юркнул под одеяло — прямо в «гриндерсах». И замер. И не пошел ни на какой ужин.
А к утру, когда стало светать, он пробрался в захламленную каптерку к сестре-хозяйке, спрятался в шкаф со старым больничным списанным хламьем, в пахнущие хлоркой старые штопанные пижамы и халаты, и, слегка приоткрыв дверцу, стал жить в тряпье, как живут насекомые. Он дышал струйкой воздуха. До него доносились голоса из коридора. Он слышал, как она, стерва, кричит: «Больной Косов! Вы не видели больного Косова?» Пусть она думает, что он уже убежал. Пусть свыкнется с этой мыслью. Их ожидание притупится, и тогда можно будет действовать.
И четыре дня, четыре бесконечных дня он сидел в старом шкафу сестры-хозяйки, и далеко, как в призрачном странном мире, как в наркотическом оттяге, звучали вокруг него голоса, стуки, крики, смех, грубые возгласы, гудки, грохот тележки, на которой из страшной двадцатой комнаты везли потерявшего сознание после ЭШТ; и он говорил себе: ну вот, еще немного, еще один день, и ты можешь начинать.
И, дождавшись пятой ночи, он заявился к себе в палату, чтобы попрощаться с теми, с кем свела его судьба.
Сначала он осторожно, боясь издать лишний шум, прилег на койку. Ему удалось это сделать бесшумно — так же, как войти в палату. Окно прочерчивала черная крестовина рамы. «И здесь Кельтский Крест, — подумал он, — и здесь он глядит на меня из тьмы». Он привстал на койке и огляделся. Чуть скрипнули пружины. В палате все спали. Суслик похрапывал, вздернув мордочку. Он посмотрел на суровое, как надгробная скульптура, закинутое к потолку лицо Солдата. «Бывай, Дементьич, — сказал он про себя, — хороший ты мужик был тут. Наилучший». Он быстро переоделся во все свое. Вытащив из-под матраца хлеборезку, он засунул ее под рубаху. Теперь надо было миновать три кордона охраны. Медсестру на посту. Дежурных санитаров. Охранников-дежурных внизу, на лестничной клетке. Он подозревал, что была еще одна охрана — снаружи, за воротами, за высоким каменным забором. И явно там была мощная подсветка, прожектора. На миг он подумал о том, что, если его поймают, он всадит себе нож под ребро. Глупо, зато красиво. И очень больно, должно быть.
Он, озираясь, двинулся по коридору. В животе громко урчало от голода. Он ударил по животу кулаком: уймись, противный. Медсестра дремала за столиком под лампой. Вскинулась на шорох шагов. «А, это ты, Косов?.. — лениво потянулась. — Куда почесал?..» Приспичило, буркнул он. Дверь туалета была рядом с дверью на лестницу. Там, у лестницы, стояли — или сидели на табуретах — дежурные санитары. Их было двое. Кто дежурил сегодня? Он вошел в туалет. Подглядывал в дверную щелку за медсестрой. Когда она, вздохнув, снова склонила голову на руки — дремать, он выскользнул из туалета и выбросил тело в коридорную дверь.
Дверью он зашиб санитара, стоявшего как раз напротив и закуривающего сигарету. Санитар выругался, потер шишку на лбу. Это был Степан. Кроме последних матюгов, он больше ничего не успел сказать. Хлеборезка вошла ему в грудь точнехонько в сердце. Второй был Дубина. И это было плохо. Дубина кинулся на него. Умело захватил за шею, начал давить, душить, яростно при этом выдыхая ему в ухо: «Гад, сявка ползучая, мать твою, мать…» Он собрал все свои силы. Воздуха не хватало. Захват был мощнейший. Кунг-фу, как Ангелина, он не знал. Его нога дернулась, деревянно вытянутые, в судороге задыхания, пальцы попали Дубине в мошонку. Дубина взвыл, ослабил захват, и он саданул хлеборезкой его в живот — снизу вверх. И еще, и еще раз, пока грузная туша на кафельном полу перестала дергаться.
Все — пол, нож, его руки и лицо, оба поверженных тела, стены — было в крови. Он утер лицо исподом кожаной куртки. Слетел по лестнице вниз. Мирно дремлющий охранник в камуфляже не успел пикнуть. Он, налетев, как коршун, резанул его по горлу. Выхватил из его кобуры пистолет и для верности выпустил ему еще пулю в приоткрытый рот.
Вылетел вон — выход был свободен.
Наверху, на лестничной клетке, раздался истошный крик. Это кричала медсестра, увидев трупы. Она уже явно нажала кнопку внутрибольничной сигнализации, надо торопиться.
Весенняя ночь пахнула ему в лицо свежестью, забытым теплом, волей. Воздух опьянил его. Он подлетел к воротам. Они были закрыты, все правильно. Шлагбаум для машин, будка охранника — пропускной пункт. Из будки уже выбегали двое, уже палили в него из своих пушек. Пули свистели мимо. «Я в рубашке рожден, — подумал он зло, — но сейчас, Бес, прострелят твою рубашку за милую душу». Он вскинул руку с пистолетом и почти вслепую выпустил пули в стрелявших в него. Кажется, он в кого-то попал — раздался крик. Он подбежал к воротам и выстрелил еще, еще. Упал и второй охранник, держась за грудь. Как открываются эти чертовы ворота?! Он ринулся в будку. Ага, пульт, и кнопки. Одна красная, другая черная. Он нажал черную. Ворота стали разъезжаться в стороны, как речные шлюзы. «Ага, в этой игре я поставил на черное, и мне повезло. Нет, Бес, на красное ты тоже сегодня ставил». Он посмотрел на свои руки, все в крови.
Выбежал в прогал ворот.
Сзади, за ним, уже душераздирающе выла сирена сигнализации.
Он, оглядываясь, побежал. Шатнулся вбок, в первый подвернувшийся переулок. Он не знал, в каком районе Москвы — или ближнего Подмосковья — он находился. Улицы были ему незнакомы. Хорошо бы здесь рядом был какой-нибудь водоем, речка, озеро, подумал он, надо вымыться, почиститься. И выбросить в водоем нож.
