Пистолет он выбрасывать не стал. Он прекрасно понимал, что оружие ему еще пригодится.
Очень пригодится.
Стук подошв «гриндерсов» гулко отдавался в каменных трубах улиц. Он выбежал на берег канала. Зашвырнул нож в воду. Пробрался среди голых кустов тальника к плещущей воде. Сел на корточки, отмыл кожаную куртку, скинул штаны, прополоскал их, натянул мокрые. Умылся. Ощупал пистолет в кармане. Жизнь начиналась. Смерть начиналась.
* * *
Почему гибнут наши командиры?! Почему их стреляют, как зайцев, одного за другим?!
Он стоял на трибуне в Бункере. Он обводил глазами всех, кто набился в Бункер под завязку — так, что в спертом воздухе тяжело было дышать.
Он смотрел на своих бритоголовых солдат и понимал: или это будет твой триумф, Ингвар Хайдер, или низвержение. Тебя могут сегодня низвергнуть с твоего трона. Все будет зависеть от того, куда ты поведешь свое войско.
Ты всегда был хорошим стратегом, Хайдер. Не обломись.
Они уже переварили свое поражение. Они возмущены ожерельем убийств их лидеров. Они хотят возмездия и справедливости. И, голову на отсечение, многие из них вообще не понимают, куда идти, что делать и, как водится, кто виноват. И это ты, ты, Хайдер, должен им это показать.
Или хотя бы сказать.
Иногда два слова решают судьбу мира.
Говори. Не молчи. Иначе они все скажут за тебя.
Ты что, Вождь, не можешь прекратить этот маразм?! А то мы сами прекратим…
Может, разумнее было бы податься сейчас из Москвы вон?! Нам есть куда укрыться, пересидеть!..
Ты, Фюрер… А может, пацаны, нам пора выбрать нового Фюрера, а?!..
Вот оно. Слово сказано.
Этот вожак не устраивает стаю — давай загрызем его и выберем нового.
А что!.. И выберем!..
Хайдер, ты слышишь?!.. Ты считаешь, песенка твоя не спета?..
Эй, брудеры, а это мысляк!.. Если вождь дурак — его скидывают к едрене-фене!..
Пьедестал свободен, господа…
Он вцепился пальцами в край трибуны.
Пьедестал не свободен! — Его зычный рык потряс Бункер. — Пьедестал, господа, еще занят! А ну-ка! Вскинули головы! Посмотрели вверх! Да, да, вверх, сюда! На меня!
Они все еще подпадали под власть его рычания.
Они все, по его команде, задрали головы и уставились на него.
Они притихли.
И в наступившей тишине, когда взгляды всех скрестились, сошлись на нем одном, застывшем, как ледяная глыба, на трибуне, он сказал размеренно и четко, тяжело чеканя каждый слог:
Хотите умереть — умирайте. Я поведу вас на смерть. Или вы хотите жить?
В звенящей тишине раздался одинокий голос:
Было бы за что умирать! За что жить — всегда найдется!
Хайдер сжал зубы. На его скулах перекатились железные катыши желваков.
Смерть стоит того, чтобы жить, помните Цоя? А жизнь стоит того, чтобы умирать. Вы хотите нового штурма? Я поведу вас на штурм. И вы умрете героями.
На штурм чего?! — Крик Зубра, высокий, фальцетный, взвился к потолку. — На штурм твердынь?! Или на штурм фантомов?! Призраков?!
А вы сами не призраки? Вы сами — настоящие или только снитесь себе?!
Снова воцарилась тишина. В полутьме Бункера слышалось дыхание, сопение, хрипы, шмыганье.
Ну ты, как это мы можем себе сниться… Мы же все не нарки, шеф…
Фюрер, Фюрер, что ты мелешь…
Его пальцы, вцепившиеся в доски трибуны, побелели.
Итак, вы хотите жить! И вы хотите нового вождя! Извольте! Называйте кандидатуры! Я сам буду выбирать его! Нового! Вместе с вами! И я отдам свой голос тому, кому посчитаю нужным!
Гробовое молчание было ему ответом.
Хорошо. Вы не хотите называть имена. Вы молчите. Тогда их буду называть я!
Он еще раз обвел зал Бункера пристальным, спокойным взглядом. Его чуть раскосые, холодно-голубые, как две льдинки, глаза остановились на этом лице. Вернее, на том, что когда-то было лицом.
В новые вожди я выбираю… — Он простер руку. Палец безжалостно указал. — Чека!
Уродливая маска дрогнула, перекосилась.
Не шагай назад! Не прячься! Вперед! На трибуну! Сюда!
Чьи-то руки подтолкнули Чека в спину. Он шагнул вперед и чуть не упал.
Ну, что же ты? Что, сдрейфил?! Вперед!
Чек поднялся. Хайдер шагнул назад. Чек не успел опомниться, как Хайдер уже впихнул его на трибуну.
И теперь все могли видеть его страшную, исковерканную, порезанную, сведенную многими шрамами рожу.
Ну! — крикнул Хайдер. Углы его губ приподнялись. — Кто за то, чтобы Чек стал вашим новым вождем! Вашим новым Фюрером! Я — за!
И он поднял вытянутую руку выше головы.
Народ, набившийся в Бункер, хранил молчание. Чек обернулся к Хайдеру.
Фюрер, я…
Он не дал ему договорить.
Не слышу! — крикнул он с поднятой рукой. — Не слышу, хотите ли вы в вожди Чека!
И тут словно прорвало плотину.
Скинхеды начали кричать, горланить, размахивать руками, каждый вопил свое, кто-то сквернословил, кто-то пытался что-то недоказуемое доказать, кто-то потрясал кулаками, кто-то рвался, проталкивался к трибуне, и вмиг поднялся такой шум, что Чек закрыл ладонями уши. Хайдер приблизил лицо к его лицу и отчетливо сказал:
Не бойся. Это они выпускают пар. Они должны выкричаться. Я спускаю пар из котлов, а потом корабль опять пойдет вперед полным ходом. Ты что, поверил в то, что они выберут тебя?
Чек смотрел прямо в ледяные глаза Хайдера. Его растянутый к ушам, изрезанный рот презрительно шевельнулся. Нижняя губа оттопырилась. Он так же, копируя интонацию Хайдера, раздельно сказал:
Нет. Я не поверил им. Но я не поверил и тебе. С некоторых пор я верю только себе, Хайдер.
И тут произошло непредставимое. Этого не мог предугадать никто. Этого не мог никто предвидеть. На возвышение для Вождя, на трибуну ринулись из зала возбужденные, злые, заведенные нехорошим разговором скины. Такой разговорец запросто мог сделать всех будто пьяными. Они и сделались.
Они рванулись к Хайдеру, к Чеку, схватили их, отбросили в сторону, толкали кулаками в бока, подминали под себя, крутили, швыряли — и отшвырнули прочь. Они все сразу, скопом, лезли на трибуну, стремясь перекричать друг друга. Трибуна зашаталась, рухнула вниз, в зал. Ее живо разломали на доски. Хайдер и Чек наблюдали стихию. Вот она, неуправляемая буря. Хайдер, ты думал — ты управляешь ими?! Еще одна иллюзия развеялась. Это они управляют тобой. Вернее, они не управляют ни собой, ни тобой, ничем и никем. Им нравится быть свободной бурей. Им нравится раскинуть черные руки на все четыре стороны света. Им нравится катиться черным колесом, коловратом — посолонь или противосолонь, все равно. Все равно колесо прикатится в бездну. Все равно колесо разрезало глупый, как пробка, мир на две неравные части. И они все — на той стороне, где кладут камень в протянутую руку. Где целуют раскаленным железом. Где смеются тебе в лицо, когда ты плачешь. Хайль!
