И я пытаюсь отодрать ее ногу от себя. И лицо мое перекашивается болью. Я кричу: «Ты мне делаешь больно, больно, красивая дамочка!.. Эй, эй, тише, я же не дерьмо, а человек!..»
И она шипит, шепчет злобно: «Нет, ты дерьмо. Ты не человек. Это ты, а не я — отброс и отребье. Ты только возомнил, что ты Нострадамус. Погляди на себя в зеркало. Ты поганый бомжара, и ты спишь в метро, раскатывая по кольцу, чтоб не выгнали на конечной станции, и ты старый алкаш, ибо ты охотишься за рюмкой и стаканом везде, где тебе повезет, и ты вор, ибо ты деньги из карманов у людей крадешь, чтобы тебе хватило на опохмелку. Пророчь, или я проколю тебя каблуком! Хочу знать свое будущее!»
И я, корчась под каблуком, прокалывающим меня насквозь, выкряхтел: все верно, пусть я бродяга, пусть я сплю в метро и охочусь за водочкой. Но я никогда вором не был и не буду им. Вор не может просить милостыню! Вор не может общаться с Богом напрямую! Вор не может быть пророком! А я — пророк!
И тогда она ударила меня подошвой в лицо. И закричала: «Пророчь!»
И я выхрипел: «Как ты унижала — так унизят тебя. Как ты била — так ударят тебя. Как ты убивала — так убьют и тебя! Вот мое тебе последнее слово!»
И она побелела вся, как больничная простыня, и закусила губу, и глаза ее сверкнули, как у припадочной. И я испугался: я подумал, что она сейчас вспыхнет изнутри и сгорит белым пламенем, как звезда.
И я видел, будто бы издали и сверху, из невообразимой дали времени: это я, маленький, лежу у ног злой красивой женщины, сжавшись в комок, и она заносит снова ногу надо мной, чтобы ударить, и открывается дверь, и на пороге — обритый налысо мальчишка, пацан, весь в черном, и держит в руке пистолет, и целится в нас обоих. И кричит — кричит страшно, пронзительно, на всю эту богадельню или уж тюрьму, не знаю:
«Ты последняя! Последняя на моем счету, Ангелина! Повернись! Повернись, чтобы я мог видеть твои глаза!»
И она оборачивается медленно, так медленно, что я вижу — отсюда, сверху, из далекой дали, — как из-под ее белой шапочки выбивается красная прядь и стекает по белой шее вниз, как струйка крови.
* * *
— Кто такой Стайер, Цэцэг?!
Не твое дело!
Что такое пятьдесят за плод?! Пятьдесят тысяч долларов?!
Не твое дело, тебе говорят!
Она даже не стала отпираться. «Да, это писала я», - кивнула она равнодушно, взглянув на записку. И Ефим взбеленился. Он схватил ее за грудки. Он кричал на нее. Он вытрясал из нее то, что — он видел это — вытрясти было невозможно. Даже если бы он ее пытал, вздергивал на дыбу, кромсал ножами, поджаривал на медленном огне.
Это старая записка?!
Тебе же сказали — не твое дело!
А что — мое дело?! Я сплю с тобой, значит, это мое дело!
Я сплю не только с тобой, — лукавый темно-алый рот изогнулся в усмешке. Пучок дегтярно-черных волос оттягивал голову назад. Скуластое раскосое лицо лоснилось от ночных кремов. По щекам пошли красные пятна гнева. — Я сплю с тем, с кем пожелаю! И ты мне тут не указ! И я не твоя собственность! Запомни это! Хоть ты и Ефим Елагин!
Цэцэг, — его голос внезапно упал до шепота. И он сделал непоправимое. Он встал на колени перед расстеленной кроватью, где сидела Цэцэг и мазала на ночь кремом широкоскулое холеное лицо. И взял ее за руку — так нежно, как только смог. — Цэцэг, милая, деточка моя, — он говорил все ласковые слова, какие могли излететь из него здесь и теперь, — Цэцэг, солнце мое, нежность моя… скажи мне… что общего может быть у тебя с моим отцом? Ведь эта записка не мне же адресована! И не моей матери! Она же адресована ему! Что у тебя с ним за шашни?.. Ты плохо кончишь, золото мое… моя Золотая Тара… мой отец занимается не совсем безопасными вещами… я хочу тебя предостеречь… уберечь…
О да, твой отец рисковый парень. — Она вынула гребень из пучка, вытащила шпильки, взяла их в зубы. Смоль волос скользнула на спину черной волной. — Семья Елагиных — одна из ста семей, которые правят планетой. Ты можешь гордиться тем, что ты его сын. Что ж, такой бык, такой конь с яйцами не нарожал тебе от твоей мамаши еще славных братиков и сестричек? То-то весело вы бы делили наследство! То-то перегрызлись бы все! Поубивали бы друг друга! Вот была бы потеха! А то ты один как перст, даже скучно.
Правят планетой, — он передернулся. — Да, мы повязаны с финансовой элитой мира! Да, мой отец ворочает неслабыми делами! Да, он знает, как, где и когда и на какие нажимать рычаги! Да, он азартный игрок! Но мне кажется, он переигрывает, Цэцэг! Он блефует! Он шулерствует! Он мухлюет в ставках! Не попалась ли ты не его удочку, дорогая?! Не будешь ли ты завтра съедена за обедом… зажарена до розовости, до приятной вкусной корочки, и съедена?!
Ну, буду съедена, что из того. — Цэцэг стала расчесывать черную косу, освобожденную от шпилек. Волосы заструились, заискрили под гребнем. — Тебе-то какое дело. Или ты хочешь сказать, что…
Да! — крикнул он и не узнал своего голоса. — Да, я идиот! Но я люблю тебя! И хочу тебя спасти!
От своего отца? — Цэцэг, не вставая с кровати, измерила его презрительным взглядом узких, как стрелы, глаз. — Ты хочешь спасти свою шкуру, выражайся точнее.
Он все еще стоял на коленях. Вздрогнул, когда маленький, как рыбка, мобильный телефон Цэцэг издал кошачье мурлыканье вальса Штрауса. Она, держа в одной руке гребень и продолжая расчесывать волосы, другой рукой лениво взяла трубку.
Да?.. Ах, это ты, Александрина… Мяу, мяу, милая!.. Ну как же, я безумно, безу-у-умно рада тебя слышать… Ах, ты меня — и видеть тоже?.. Когда?.. М-м, сейчас я не могу. У меня гости. Мя-а-ау!.. Сама знаешь… Как?.. Уже в Париж?.. Завтра?.. После Пасхи?.. А когда ваша Пасха, а?.. я ведь, извини, милочка, — буддистка… Ах, послезавтра?.. Это скоро… Ты там Судейкина увидишь, в Париже?.. Гаврику привет… у него там вернисаж, даже два, по-моему, в Центре Помпиду и в Гран-Пале… поцелуй старого бэби за меня… Да, да, я слышала про Витаса, конечно… такое несчастье… Да, завтра! Да, в двенадцать! Да, буду одна!.. Ча-а-ао!..
Она бросила телефон в подушки. Волосы тихо потрескивали под гребнем.
Назначаешь свиданку своей лесбиянке? — Ефим чувствовал, как у него немеют, словно под наркозом, губы.
Назначаю, а что? — Гребень по-прежнему двигался равномерно, плавно, зубья пронзали смоляную чернь косы. — Тебя это волнует?
Я только что признался тебе в любви!
В любви? — Рот Цэцэг изогнулся алым монгольским луком. — Какая чепуха! Ты еще веришь в любовь, мальчик? Я не узнаю тебя, Ефим Елагин. С каких это пор ты стал таким сентиментальным? Не осложняй себе жизнь. Бери от нее все удовольствия. Я приношу тебе удовольствие? Да? И ты даришь его мне. Мы квиты. Мы расплачиваемся друг с другом по счетам. Разве этого недостаточно? Ты хочешь кровавых страстей? Извини, милый. — Она вынула гребень из косы. — Я на них не способна. Если я тебя не устраиваю как любовница — брось меня. Если ты хочешь превратить меня в свою жену — тогда я умываю руки. Мой муж дает мне полную свободу. Если ты станешь моим мужем, я не увижу и кроху моей свободы.
