«Что значит „всех убил“? Кого — всех? А, да, всех… С ума сойти… Так это он! Он, беглец, сучонок, пацаненок, лысый щенок! Он убежал от меня… он убил моих санитаров, моих охранников… он один, герой, стручок… и он взял пистолет у мертвого охранника! А то и два! И дал деру с ними! И…»
Мысли слагались в стройную и страшную мелодию. Она, как песня без слов, звучала в ее голове.
«И он, вооруженный пистолетом, обозленный на мир, сделавший его таким, какой он есть, пошел на них на всех войной. Он, сходя с ума, стал Мстителем. Он стал убивать их. Всех. Хладнокровно. Выслеживая. Подстерегая. Одного за другим. Свой — своих. А Хайдер думал… Хайдер, бедный… Он думал — это я… Но я была так близка к этому… Я так опьянилась им, героем, что я уже была к этому готова… Я даже хотела этого!.. Хотела!.. А сделал — он…»
Архипка, — сказала она необыкновенно мягким, вкрадчивым голосом, самым мягким и нежным, на какой только была способна, — Архипка, славный мой, родной… — Ей тяжело было выговаривать слова, какие она не произносила ни разу в жизни. — Ты сделал все правильно. Я тобой довольна. Ты правильно убил их. Их всех. И Баскакова. И Люка. И этого… Хирурга…
Я бы перебил всех. Всех скинов. Всех, кто их ведет. Всех, кто! Нас! Обманывает! — Его визг ввинтился в потолок кабинета. — Всех! Кто нас! Якобы ведет! Верной и единственной дорогой! Потому верной и единственной дороги нет! Нет! Нет!
Он быстро вскинул руку, прицелился в плафон над дверью и выстрелил. Плафон раскололся, лампа взорвалась, посыпались осколки. В полумраке осталась гореть одна настольная лампа на столе главврача. На Ангелинином столе.
Скажи мне… — Мелкая, еле заметная дрожь стала колыхать ее, трясти ее. Ей казалось — она танцует чечетку. — Скажи мне, почему Хайдер думал, что это делаю я? Почему в Ефима Елагина стреляла женщина? Это ты стрелял в Ефима Елагина? Или кто-то другой… другая?..
Я очень умный, Ангелина. — Косая, как косой черный дождь, улыбка перекосила, разделила надвое его белое лицо. — Я чрезвычайно умный парень. Ты меня недооценила. Я стал тобой.
Как… мной?..
Да, так. Я стал женщиной! Я переоделся в тебя! Я хотел почувствовать то, что чувствуешь ты, когда ты охотишься, зверь. Я купил черный плащ — такой, как у тебя. Я купил красный парик. И потом, это заметало следы. Я не хотел, чтобы меня сцапали. Меня, скинхеда Архипа Косова, совершившего побег из твоего вонючего нужника. Чтобы убивать, я должен был жить! Жить! Слышишь, жить!
Она молчала. Она почувствовала — волосы у нее на голове зашевелились, как змеи на голове Медузы Горгоны.
И в Ефима Елагина стрелял я!
В него-то зачем?.. — Язык отяжелел у нее во рту, налился чугуном.
Затем, что я хотел убить всех, с кем ты спала! Я не смог убить только Хайдера! Его — не смог…
Откуда ты знаешь про Ефима?..
Я видел вас вместе! На улице… Я шел за вами… Он брал тебя за руку…
Ты… ревнуешь меня?!..
Ее смерть ревновала ее. Это было смешно и страшно.
Ее смерть ревновала ее к ее жизни.
Дверь осторожно подалась. В нее просунулись две рожи. Санитары. Архип быстро перевел на них прицел. Рожи, округлив изумленные рты, исчезли. «Ничего, Ангелина, крепись, держись. Он непробиваем для гипноза, он как под анестезией, но говори, говори, говори с ним. Главное сейчас — говорить. Не дать ему выстрелить. Иначе тебе крышка. Тебе — и этому… пьянчужке… А ты, козлиха, действительно поверила, что он — пророк?!..»
Ты правильно сделал, Архип, что выстрелил в лампу, — нежно пропела она. — Хорошо, когда полумрак. Я люблю полумрак.
Она почувствовала, как постыдно дрожит кожа у нее над желудком. Там, где солнечное сплетение. Как жутко, тоскливо сосет под ложечкой.
«Говори с ним. Не молчи! Ты замолчишь — и он выстрелит. За ним не заржавеет. Он перебил их всех. Они стали его врагами. Все обернулось для него на сто восемьдесят градусов. Он раскусил людской обман. Он впервые не поверил знаку, под которым его и ему подобных вырастили, вскормили. Он не поверил знаку ненависти, придуманному чужими и далекими. Он поверил знаку своей собственной ненависти. Родной. Незаемной. И обратил ее против тех, кто вел его за собой. Молодец! Поэтому он не поддается гипнозу. Он не поддастся сейчас ни моему гипнозу, ни чьему-либо другому. Важно выиграть время. Важно оттянуть момент нажатия на курок. Важно не дать ему выпустить пулю. Что я должна сделать?! Хайдер! Вот твой выкормыш! Хайдер! Это ты, ты сделал его таким! Сделал — их — такими!»
Полумрак? — спросил Архип. Его почернелые зубы блеснули в свете настольной лампы. Ангелина смотрела, как играют отсветы в черной вороненой стали пистолета. — Ты любишь полумрак? Ты любила полумрак тогда, там, в палате, когда мы трахались с тобой прямо на полу? А помнишь, как мы жарили мясо прямо в палате? Какая экзотика! Ты ведь всегда делала что хотела, Ангелина! Ты меня захотела! Беззащитного! Игрушку! Экзотику! Но я не игрушка, Ангелина! Я оказался не игрушкой! Я оказался солдатом! И я понял, что я хорошо умею стрелять! Я всех убил! Я пришел к тебе! И ты умрешь!
Она побледнела почти как он. Вот сейчас она поняла — он пришел действительно убить ее.
Сумасшедший, — пробормотала она, — сумасшедший, ты сошел с ума, Архип, ты…
На колени! — крикнул он и наставил дуло ей в лоб.
Она смотрела на него расширившимися, ярко-желтыми рысьими глазами, и зрачки ее пульсировали, черно вспыхивали и тут же сужались.
Черное дуло черным глазом глядело на нее.
Я? На колени?.. — Ей внезапно стало дурно. Ее замутило. Этот щенок с пистолетом, эта лысая погань вздумала приказывать ей встать на колени! Ей, Ангелине Сытиной!
Ей хотелось крикнуть: «Ты спятил окончательно! У тебя поехала крыша! Я никогда не встану перед тобой на колени! Лучше убей меня!»
Ведь крикнула она тогда, дома, пришедшему к ней Хайдеру: убей меня, если хочешь… Она крикнула это ему потому, что знала: он никогда не убьет ее! Потому, что любит!
А этот щенок ненавидит ее! Ненавидит лютой ненавистью! Поэтому он сейчас нажмет на курок. Нажмет, голову на отсечение!
Как? Прямо так и встать?..
Быстро!
Он приблизил пистолет к ее лбу.
Маленький человечек на полу обнял колени руками, съежился, превратился в клубок грязных тряпок, дрожащей плоти.
Ты хочешь, чтобы я встала на колени?.. Сейчас, сейчас… Я сейчас встану… Видишь, — она сделала шаг к нему, — я уже встаю…
Она медленно расстегнула халат. Халат упал к ее ногам.
Она медленно расстегнула сзади, на затылке, застежку на платье. Платье медленно, как сухая трава с обрыва, сползло к ее ногам.
Она стащила сорочку. Она расстегнула и отбросила прочь лифчик. Она сбросила туфли. Она сняла колготки. Она стянула трусики — последнюю защиту, последнюю заслонку, закрывавшую ее от голой, стоявшей прямо против нее смерти.
