Я массировал себе переносицу указательным и безымянным пальцами. Проклятые головные боли! Я привык к мигрени, в конце концов, она преследовала меня с детства. Но то, что я переживал в эту ночь, было хуже, чем все предыдущие приступы боли, вместе взятые. Не было ничего необычного в том, что я не мог ясно мыслить, так было всегда, когда я с мокрым платком на лбу лежал в постели, ожидая пока мигренол окажет свое действие, но обмороки, которые нынче ночью несколько раз чуть не убили меня, это было что-то совершенно новое.
— Пустите меня к чемодану! — Карл всем своим корпусом просто оттолкнул Юдифь с дороги, вырвал у нее из рук массивный чемодан, энергичным движением поднял его кверху и просто вытряхнул все его содержимое на постель.
— Перестань! — испуганно воскликнула Юдифь, но было уже поздно. Платья Марии, ее чулки, нижнее белье, личные вещи вместе с канцелярскими папками лежали теперь в полном хаосе на постели и линолеумном полу.
Толстый хозяин гостиницы начал возбужденно копаться в белье библиотекарши, которая оказалась журналисткой. Несмотря на пульсирующую боль, я бросился к нему, чтобы помешать ему. А если оружие все еще в чемодане, тогда…
— Хватит меня опекать! — Карл обернулся ко мне каким-то резким, яростным движением, гневно глянул на меня, пока я еще не успел подскочить к нему и резко отбросить его от кровати. — Посмотрим, какой ты сильный, без твоего ножа!
Как разъяренный бык, престарелый хиппи бросился на меня и сильно боднул своей тяжелой, лохматой головой прямо в живот. Он резко сбил меня вниз, я с громким стуком ударился об пол, и уже в следующую секунду жирный трактирщик повалился на меня всем своим весом, выдавливая из моих легких последнюю порцию углекислого газа. У меня во рту распространился металлический вкус. Зверь в моей голове отчаянно изворачивался, боль почти достигла непереносимого уровня, а перед глазами засверкали пестрые точки. Я услышал, как этот сумасшедший зверь закричал, и удивился, что он делает это моим голосом, я как-то вдруг обнаружил, что я наблюдаю за собой как будто со стороны. Я как будто стоял и смотрел на этот клубок из ног и рук, который мы составляли теперь с Карлом, этот клубок медленно перемещался с места на место, а мы попеременно обменивались кулачными ударами. На меня, на мою голову и тело обрушилось стаккато болезненных ударов, я чувствовал удары коленом, трактирщик рычал, кричал и изрыгал проклятия, а я кричал от ненависти, боли и ужаса, но все это меня как будто не касалось. Я был отчужден от моей собственной сущности и наблюдал все, что происходило, с некоторого расстояния, как в кино, и мог бы даже со вздохом покачать головой, глядя на это совершенно детское поведение взрослых мужчин, катавшихся у меня в ногах, если бы у меня было какое-то реальное тело вместо того, которое я только что покинул.
Было ли это представление, сон? Или я и вправду только что умер и моя душа отделилась от тела?
Мне было известно о посмертном опыте людей, которые описывали свою смерть как нечто похожее на то, что я только что переживал. Они говорили, как их душа медленно поднималась, бросая последний взгляд на бренные останки себя, чтобы устремиться к свету, что означало не что иное, как счастье, избавление от всех мучений, которые жизнь доставила человеку, освобождение от всех обязательств и мирских оков. Я не испытывал страха, напротив: я почувствовал облегчение. Я умираю, все забыто, несущественно и неважно по сравнению с тем, что будет после. Я озирался в поисках света, в поисках сверкающего сияния, которое должно быть светлее, чем может представить себе человеческое зрение, и при этом не ослепляло. Темнота поглотила меня, но это не была пугающая чернота, а приятный теплый мрак, в котором я чувствовал себя защищенным, словно не рожденный младенец в материнской утробе Я уже не видел Карла, Юдифи, Элен и себя, крики утихли, прекратилась боль. Я не жалел ни о чем. Куда бы я ни посмотрел, повсюду была знакомая, приятная темнота, которая словно обнимала меня теплыми, нежными руками и гладила мою измученную душу, чтобы, наконец, изгладить из нее последние воспоминания обо всем плохом, что оставила в ней моя жизнь, чтобы в ней осталось лишь чистое, спокойное блаженство.
Издалека я услышал чей-то крик — крик ребенка, крик девочки, Мириам! Девочка из моих снов!
Вдруг я очутился на огромной крепостной башне, стоял, прислонясь спиной к зубьям. Было приятно чувствовать камни, как будто они накопили тепло жаркого солнечного дня, и поневоле отдавали его, как будто знали, что холод, который придет позже, будет ледяным и непреодолимым. Рядом со мной стояла Мириам, ее нежные пальчики безжалостно впивались в мою правую руку так, что ногти глубоко вонзились в тело, и на тыльной стороне ладони, где она проколола мне кожу, выступили крохотные капельки крови и стекали тонкими струйками вниз. Из-за выступившего холодного пота наши руки сжались еще крепче, я решительно стискивал ее руку и чувствовал, что, так тесно прижавшись друг к другу, мы словно хотели слиться воедино, чтобы, объединив свои силы, противостоять мощному противнику, превосходившему нас в силах. Мне было страшно, несказанно страшно, и этот страх почти подавлял все остальные чувства.
Но только почти. Что-то было не так. Я находился не в реальности, и это я полностью сознавал, хотя это осознание и не могло отменить тот страх, который заставлял бешено колотиться мое сердце и тяжело дышать. Но этот сон сильно отличался от всех тех, что я видел до сих пор. Я медленно наклонил голову и посмотрел на свое тело. Это было тело взрослого мужчины, а не ребенка.
И я был совершенно голый, лишенный всякого прикрытия, всякой защиты от того ужасного, что подкрадывалось ко мне во сне (что подкрадывалось к Мириам и должно было отнять ее у меня!).
Мария снова поднялась через люк на верхнюю площадку башни. Она тоже изменилась. Она уже не была застенчивой «серой мышкой» из крепости, какой она представлялась мне в последнем сне, напротив, она была одета в почти непристойный наряд, который состоял из обтягивающей, блестящей красной блузы с расстегнутым чуть ли не до пупа вырезом, и короткой черной юбки.
— Я все знаю! — журналистка Мария заговорила ясным, звонким голосом ребенка, еще не достигшего подросткового возраста. И все же ее слова звучали жестче, чем любые слова, которые я слышал в реальности от кого-либо из людей. — Ты предал нас, Франк! Нас шестеро! И мы особенные! — Она показала указательным пальцем на девочку Мириам, которая, дрожа всем телом, прижималась ко мне и смотрела на нее огромными черными глазами. — Этому выродку здесь делать нечего, — к беспощадной ненависти, звучавшей в ее голосе, присоединилось выражение упрека и отвращения. — У нее нечистая кровь. Это видно по ее грязным черным волосам.
Никогда прежде я не встречал такого нескрываемо кровожадного взгляда, никогда не сталкивался с такой ненавистью, которая звучала в словах Мари и придавала им почти физическую силу, так что каждый слог, выговоренный ею, вонзался острым клинком в мою душу. И, тем не менее, я понимал ее, понимал ее глубочайшую ненависть, которую она чувствовала к Мириам и, прежде всего, ко мне. Я сделал нечто, что было против моей сущности, противоречило основным моим ценностям, грубо нарушил правила, которые базировались на глубочайших убеждениях. Я знал, что виновен.
