Отец Павел вынул из кармана рясы зажигалку, вытянул из подсвечника свечу, крутанул колесико. Желтый, золотой малек огня плеснулся, прошил густой черный воздух. Мы оба, отец Павел и я, плыли во храме, как две большие рыбы под водой. И святые на росписях медленно, важно, вечно плыли мимо нас, обтекая нас, как несчастный смертный остров, и жгучим сусальным золотом горели колеса нимбов.
Мальчик поднес свечу ближе к книге. Я медлила ее открывать.
– Псалтырь?.. Старинный?.. Может, еще… – Я застеснялась это сказать. – Староверский…
– Да вы откройте, откройте, не бойтесь…
Два свечных огня, как две желтых кувшинки в ночной реке, стояли в его текучих, узких глазах.
Я открыла книгу наугад.
Пламя билось, выхватывало из мрака страницу.
– Видно?.. Хорошо?..
– Да…
– Вы читайте… Вслух…
И я набрала в грудь темного, вечного, речного воздуха – и прочитала.
– ХВАЛА ТЕБЕ, ЗОЛОТАЯ РЫБА МОЯ!
НЕ ХОЧЕШЬ ТЫ БЫТЬ УБИЕННОЙ.
ИЗЛОВЛЕННОЙ БЫТЬ НЕ ХОЧЕШЬ.
НО СЕГОДНЯ ПОЙМАЛ Я ТЕБЯ, И ТЫ ПОГИБНЕШЬ.
ПОГИБЕЛЬ ВСЕМУ ЖИВОМУ СУЖДЕНА, БОЖЕ, БОЖЕ МОЙ!
И ТЫ НЕ ХОЧЕШЬ, О РЫБА, ЗАРЕЗАННОЙ БЫТЬ И РАСПЯТОЙ.
И потом уж про себя, молча, читала:
«ГЛЯЖУ Я В КРАСНЫЙ, ЗОЛОТОЙ ГЛАЗ ТВОЙ, МОЯ РЫБА.
ГЛАЗ ТВОЙ КРАСНЫЙ, КРОВАВЫЙ. ЭТО ЗВЕЗДА ВЕЧНОЙ ВОЙНЫ ЛЕТИТ, ПЛЫВЕТ ПО ШИРОКОМУ ЧЕРНОМУ НЕБУ, И Я ЛИЦО ПОДНИМАЮ, И Я МОЛЮСЬ, ЧТОБЫ НЕ БЫЛО ВОЙНЫ, – НО ТЫ, РЫБА, МЕНЯ НЕ СЛЫШИШЬ, НЕ СЛЫШИШЬ ЧЕЛОВЕЧЬЕГО ГОЛОСА МОЕГО, ВЕДЬ ТЫ ГЛУХАЯ И НЕМАЯ.
ВСЕ МЫ ГЛУХИ И НЕМЫ.
ВСЕ МЫ НЕ СЛЫШИМ ДРУГ ДРУГА.
Я ПОЙМАЛ ТЕБЯ СЕГОДНЯ СЕТЬЮ. Я ДОЛЖЕН УБИТЬ ТЕБЯ, СТУКНУТЬ ВЕСЛОМ ПО ГОЛОВЕ, ИЛИ РАЗРЕЗАТЬ ОСТРЫМ НОЖОМ ТВОЕ БРЮХО, ИЛИ ВСАДИТЬ ОСТРИЕ В ЯРКО ГОРЯЩИЙ, ЗРЯЧИЙ ГЛАЗ ТВОЙ. И НЕ СТАНЕТ ТЕБЯ. И Я ЗАЖАРЮ ТЕБЯ, ИЛИ ЗАПЕКУ В УГЛЯХ НОЧНОГО КОСТРА.
А Я – НА КОЛЕНЯХ СТОЮ ПРЕД ТОБОЙ. РУКИ МОИ ПАХНУТ ТВОЕЙ ЧЕШУЕЙ. ВСЕЙ ЗОЛОТОЙ ЧЕШУЕЮ ТВОЕЙ ЗАПЛАТИЛ Я ЗА ЛЮБОВЬ МОЮ К ТЕБЕ. ЗА ЖИЗНЬ ТВОЮ. ЗАПЛАТИЛ. ЗА ВЕЧНОСТЬ ТВОЮ.
Я МОЛЮСЬ ТЕБЕ, РЫБА МОЯ, ЧТОБЫ ЖИЛА ТЫ.
ГОСПОДУ МОЕМУ МОЛЮСЬ Я, ЧТОБЫ ТЕБЕ ОН, ВСЕДЕРЖИТЕЛЬ, ЖИЗНЕЛЮБЕЦ И ЖИЗНОДАВЕЦ, ЖИЗНЬ ОСТАВИЛ И ВЕЧНОСТЬ. ЧТОБЫ ПЛЫЛА ТЫ В ТЕМНЫХ ГЛУБОКИХ ВОДАХ И МЕТАЛА ИКРУ ЗОЛОТУЮ; И МНОГИЕ ЗВЕЗДЫ ДЕТЕЙ СВОИХ ВО ТЬМУ МИРА, ВО МРАК ВЫПУСКАЛА.
Я СТОЮ НА КОЛЕНЯХ, СПИНУ СОГНУВ, И ЦЕЛУЮ КРАСНЫЙ БЕЗУМНЫЙ ГЛАЗ ТВОЙ. ЦЕЛУЮ ЗОЛОТЫЕ МОНЕТЫ ТВОЕЙ ЧЕШУИ. ЦЕЛУЮ ТВОИ ПЛАВНИКИ, НЕЖНОЕ БЕЛОЕ, РОЗОВОЕ БРЮХО ТВОЕ.
Я МОЛЮСЬ ТВОЕМУ РЫБЬЕМУ ХРИСТУ ТОЖЕ! ВЕДЬ ЭТО ОН ТЕБЯ СПАС ОТ СМЕРТИ!
А МЕНЯ КТО СПАСЕТ?! ГОСПОДИ, ВЕДЬ И ПРАВДА СМЕРТЬ СУЖДЕНА МНЕ!
НО ТЫ ЖЕ ВОСКРЕС! ВОСКРЕС, ГОСПОДИ!
ЗНАЧИТ, ВОСКРЕСНУ И Я.
ВОСКРЕСНУ, ЗОЛОТУЮ МОНЕТУ ТВОЕЙ ЧЕШУИ, РЫБА, ЦАРИЦА МОЯ, В ЗЕМЛЯНОМ, КОСТЛЯВОМ, ХОЛОДНОМ ЗАЖАВ КУЛАКЕ».
Пламя рвалось. Горячий воск лился, собираясь в янтарные прозрачные гроздья, тек по тонким загорелым пальцам отца Павла. Я отняла глаза от рукописной страницы.
– Что это?
– Манускрипт, вы видите. – Священник глядел на меня горящими, как свечи, глазами. – Рукопись. Рукописная книга. Это не Священное Писание. Это… ну… такие песни. Да, вроде псалмов… царя Давида… И ручкой нацарапаны, и бумага, видите… не шестнадцатого века… А воском страницы заляпаны. Значит, ночью писали… при свечах… свечи – жгли… И переплет – старый… ободранный… Ру-ко-пись…
– Рукопись, – повторила я за отцом Павлом. Книга оттягивала мне руки. Почерк был очень крупный, песнь о Рыбе занимала три страницы. – Манускрипт…
– Все на свете есть манускрипт, – тихо сказал отец Павел. – Все есть рукопись. Слово было в начале у Бога. Все через Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть. В Нем была жизнь… – Вздохнул. – И жизнь была свет человеков.
– Да, все связано, – кивнула я.
«Тебя хорошо учили в семинарии, мальчик», – подумала нежно.
– Если хотите – возьмите… читайте…
– Хочу, – сказала я.
Я еще не верила чуду.
СВЯТАЯ КНИГА СЕРАФИМА
ПСАЛОМ О ЦЕЛОВАНИИ НА МОРОЗЕ ЖЕЛЕЗА
Дай мне всегда пребыть ребенком, Господи, Боже мой!
Я ребенок в очах Твоих, ибо неразумен я; и я ребенок сам перед собой, ибо вижу я Мир, как тогда, в детстве, давно, безумно ярким, вкусным, светящимся и счастливейшим видел его.
Дай мне сладкий плод детства моего! И я всегда пребуду чистым пред Тобою, ибо сказал Ты: будьте как дети.
И вот я дитя пред Тобой. Я играю и пою! Звезды жужжат жуками в волосах моих! Шелками под ногами стелется мягкая трава! А кровь так красна, как ягода в саду! И так обжигает руки она, душу обжигает, когда поранишься острой, сверкающей сталью! И кричит, и плачет душа! И хочет она избавиться от боли поскорей!
Первый раз я ребенком обжег себе пальцы.
Первый раз я, ребенком, на морозе поцеловал железный замок и дверную щеколду. И не мог отодрать губы мои от железа замерзшего. И оторвал губы мои от смертного холода с кровью! И лилась кровь с подбородка моего на воротничок ребячьей шубы моей! И горько плакал я, узнав земную боль!
И понял я: боль – это жизнь, боль – это Твое испытание, Господи.
И опустился я не колени на заснеженное крыльцо чужого ветхого сарая! И горько, горько плакал я!
И сладкими, после горечи, были на морозе слезы мои.
ПСАЛОМ О ДЕТСТВЕ ГОСПОДА МОЕГО
Господь мой и Бог мой! Вижу я Тебя ребенком.
Ты – Дитя Святое; и Ты сидишь во дворе дома Своего, и играешь в жаркий день в камешки, что нашел Ты у Себя под ногами.
Перебираешь Ты камешки, подбрасываешь их, Господи, в крохотных, загорелых ручках Своих!
И превращаются камни пыльные в звезды.
И превращается дворик маленький, бедный – в подножье златого Царского, Небесного трона.
И видишь Ты, раскрыв ладони детские Свои, на ладонях – рисунок будущих Крестных ран Твоих, в кои попросишь Ты вложишь персты Фомы, что в Воскресение Твое не поверил.
Эти раны, эти кровавые дыры – как звезды, лучистой звезды имеют они очертанья.
И замираешь Ты, Ребенок Святой, посреди двора, у дома Матери Твоей и названого Отца Твоего Иосифа.
И шепчешь Ты Себе: что Я видел?.. зачем, зачем Я видел это?..
