…Я – твой Христос Бог.
Я лечу тебе прямо в лицо жарким Ликом.
Над головой. Над душою твоею свободной.
БОЖИЯ МАТЕРЬ ЧИМЕЕВСКАЯ, ЧУДОТВОРНАЯ
Очень темный, карий, ржавый, прокопченный фон.
Во мраке синеют, густо, бирюзово синеют белки огромных Очей.
Да, Очи у Нее, а не глаза.
Радужки – черные колеса. Черные Луны. Катятся по слезному Молочному Пути.
Катятся Очи с Лика Ея вниз, все вниз и вниз, да никак скатиться не могут.
Она Сама сошла с иконы Своей – вниз.
Сошла в трущобы. В развалины. В нищие избы. К прокаженным. К убогим. К слепым и хромым. К израненным не на священной войне – в поножовщине, в подворотне, в схватке подлой, бандитской.
Повязки накладывала на выколотые финкой глаза. Сращивала детские, хулиганские переломы. Из-под лежачих больных – поганые судна выгребала. Обмывала их. Обтирала. На пылающий лоб мокрую холодную тряпку накладывала.
Лечила. Любила. Бинтовала. Обнимала гипсом распухшие ноги. Мазала облепихой изрезанные руки. Капала масло на вздутые, страшные язвы.
И все шептала, шептала: не больно тебе, милый мой, любимый, не больно, не больно! Ты поправишься. Вылечишься ты. Потому что Я тебя люблю, единственный мой, единственная моя.
Ей плевали в лицо: Ты Сама захвораешь проказой! Ты будешь кашлять чахоточным кашлем! Ты, безумная, Сама подцепишь дурную, дикую болезнь, будешь Сама в пыли и в отбросах кататься, будешь Бога молить, чтобы вечную жизнь от Тебя взял!
А Она все ходила за смертниками. За приговоренными ходила. За теми, от кого все отступились. За теми, кто не нужен был на земле никому.
Кроме Нее.
И блестели во мраке огромные, как две ладьи небесных, синие, сапфировые белки длинных Очей.
И мерцали в тихой, утешной улыбке алые, нежные Губы.
И светились в вони и смраде позорных пожарищ смуглые, в глубоких и резких морщинах, обвислые Щеки.
Господи, Она уже стала старухой, пока вброд переходила реку земного страданья.
Все на иконах писали Ее – вечно молодой и вечно счастливой.
И вот, состарилась Она; и чужая боль изрезала нежное Лицо Ея, как режет нож в руке резчика твердое, черное драгоценное дерево.
И, став старухой, захотела Она быть, для страдальцев Своих, Царицей нарядной.
И сняла Она холщовую робу Свою с голубою каймой, в коей в южной далекой стране отверженные за грош улицы подметают. И надела русский сарафан, родной, шелк темно-синий да россыпь ромашек. Кокошник надела высокий, и он ярче Солнца сверкал турмалинами, лалами, гранатами, золотыми топазами, кабошонами яшмы и агата сибирского, лазуритом афганским, серпентином с отрогов Тянь-Шаня! Браслеты на старые руки надела! Серьги вдела в морщинистые, коричневые мочки – серьги лилейные, лепестки алмазами росы усыпаны, пестик серебряный, тычинки осыпают золотую пыльцу…
Еще ни одна лилия в блеске и славе своей, еще ни один лотос сияющий, розовый, светильником по темной реке плывущий, не одевался так, как Она, старуха, нынче оделась…
И так, одетая богаче Царицы земной любой, вышла Она к бедным и жалким, к сиротам Своим, к прокаженным, несчастным Своим.
И закричали несчастные: узнаем! Узнаем Тебя, Мать наша! Прекрасен Наряд Твой! Но как же в кокошнике этом тяжелом Ты будешь к нам наклоняться?! Как будешь в шелковом сарафане стыдную, срамную грязь подмывать?! Как будешь, в браслетах богатых ложкой врачебной вычищать гниль и червей белых из раны?! Как будешь, в перстнях жемчужных, янтарных в лоханях и чанах обмывать тех, кто уже к смерти готовый?! Как будешь в трущобах, где вместо огня – во мраке шкуркой светится серебряная мышь, а вместо воды – глоток из грязной лужи, а на бинты – рубаху исподнюю Свою, о Святая, порви, – Ты принимать у горбатой, у безногой матери роды, и пеленать последыша в рваную юбку, в лоскуты Своей первой, последней любви?!
Разве богатая Ты?! Разве Тебе эти людские побрякушки пристали?!
Так страшно, многогорло кричали Ей отверженные Ея.
И улыбнулась Она. И сняла с Себя все шелка, все самоцветы, все алмазы-агаты.
И молвила так: Я, Богородица Отверженных, в рубище старом, рабочем Своем к ним вернусь.
И надела Она снова простую холстину с голубою каймою.
И сандальи простые надела.
И запела песню простую.
И навесила на спину Себе мешок с бинтами и снадобьями, с кирпичами свежего хлеба и с флягой, полной воды ключевой.
И глядел я на Нее и плакал, видя, как бесстрашно спускается Она в чадные подвалы, как бродит по взорванному рынку, залитому невинной кровью, как перевязывает раны младенцев, как целует в лоб стариков прокаженных!
И шептал я: о, Богородица Чимеевская, Чудотворица, излечи нищих Своих!
Ты Богородица нищих, Ты Пресвятая Матерь изгоев.
Они погибали от ненависти, а к ним, на пороге Тьмы, Любовь пришла.
И обернулась Она ко мне. Услышала. Улыбнулась.
Синие белки громадных Очей просияли. Воссияли ночные, алмазные Зраки.
Вспыхнут от радости Лик Ея, темный, на южном трущобном Солнце зажаренный, морщинистый, смуглый.
И я увидел над Ея головой незримый, в яхонтах, турмалинах и лалах кровавых, Царский кокошник, звездный, Небесный.
БОГОМАТЕРЬ ВЛАДИМИРСКАЯ
Ребенок Твой Святой – щекой к Твоей щеке прижался.
Заплакал я. Не удержался.
О, слезы ли, миро вдоль Лица…
Во имя Сына… Во имя Отца…
Нос тонкий с переносьем, с летящими птицею бровями – Крест.
Над головою – венец из Двенадцати Звезд.
Солнце во лбу. Луна – подбородок. Сливами катятся очи.
Лик Твой, Матерь, свят и светел в полночи.
Багряный плащ златом обшит. Ты Сама вышивала.
Золотыми слезами Ты хлеб Свой златой поливала.
Ты пела… а что Ты пела? Разве услышу колыбельную песню Твою?
СПИ, СЫНОК МОЙ ЛЮБИМЫЙ, СПИ-УСНИ… БАЮШКИ-БАЮ…
Он не спит. Орленком глядит в зимнюю ночь. Видит будущее Свое и Твое.
Снегом пахнет, сохнет на морозе, за избой на веревке, белье.
Двенадцать Звезд светят в ночи на бревенчатый хлев… на крыши жесть…
О, корми, корми Сына, Он плачет, хочет есть.
Он смеется, за шею обнимает Тебя. Ты – счастливей всех матерей!
Бог наш с нами. Ты родила Его.
Смерть уже у дверей.
Уже у дверей бессмертье Твое, и стоят с дарами Волхвы,
И пастухи во флягах несут молоко густой синевы,
