Юру нашего Гагарина он напомнил мне, если б Юру в ризу нарядить.
Все тяжелее было дышать. Бормотали молитвы. Слов я не различал. Старик на смертном ложе дернулся, и его пятки странно, судорожно, увечно вывернулись наружу, – будто деревянные шары выскочили из тесных пазов. Синие… твердые…
Уже – мертвые.
Холод мгновенного пота обвил мне лоб. Старики, теснившие меня, все разом, медленно опустились на колени. Я слышал поминальные молитвы – и не понимал их.
– Господи… упокой душу раба твоего Алексия… – Язык, как бревно, набухшее водой, тяжелый топляк, медленно поворачивался на стрежне вечных слов. – Со святыми… упокой…
Он – святой. А – они?! Все они?!
Значит, святой – тот, у кого была земная власть?!
Все упали на колени и молились. А я – стоял.
И епископ в воронье-черной рясе, с режущей глаза панагией на черной мощной, как черный сугроб, груди вздернул колючую клочкастую бороду, и бородой гневно указал на меня, нечестивца:
– Вон, кому я сказал! Ты – недостоин!
И невидимые певчие, будто обрадовавшись, дробно заголосили на разные голоса, цветно и темно, скорбно и ликующе, издевательски, насмешливо, сожалеюще:
– Анаксиос! Анаксиос! Анаксиос… анаксиос…
И тут небесный ветер перенес меня в огромный собор. Внутренность его поражала. Росписи зелено-медными снопами валились на меня сверху, синими валами катились снизу, красными плащами пустынных святых и золотыми Лунами полночных нимбов хлестали меня по щекам. Паникадила горели пьяными созвездьями, сошедшими с ума. Ярость и яркость били и сбивали с ног. И я – падал. Я хватался за тех, кто двигался, шел мимо меня на великий молебен, я кричал: помогите!.. – а все шли мимо, все толкались и давились – вперед, туда, к амвону, к иконостасу, а меня огромным, жирным, золотым животом давило, плющило, пригибало к каменным плитам древнее густое, как золотая сметана, роскошество, чужое, дивное, забытое торжество. Свечи разрезали темный воздух желтыми лезвиями! Лампады мигали то красной, то зеленой планетой! Кадила катились в меня раковинами морскими, и я, хмельной, на пол валился, уже на гранитных плитах бессильно лежал, весь, как губка, пропитавшись сладким, винным горячим дымом! И музыка, музыка – она гремела, она ласкала и обнимала, и я не знал, куда деваться от нее, вездесущей, от ее плывущего по скулам, по губам горячего, медового воска!
Господи… что это…
– А это новый наш Патриарх сегодня служит! Здесь! В Елоховском соборе! – раздался близ меня быстрый, молодой шепот.
И я не обернулся. Я знал: во сне оборачиваться не надо никогда.
И в жизни – тоже.
Никогда не оглядывайся назад, душа моя… никогда не оглядывайся назад…
Я уперся в камень ладонями, закряхтел – и встал с каменного пола собора.
И – пошел, пошел, проталкивался через локти, зады, спины и животы, через спутанные бороды и тщательно расчесанные и напомаженные волосы, через митры и камилавки, через старушьи платки и модные сумочки, через кургузые плащи и богатые шубы, через кожаные куртки и обтерханные, бродяжьи, нищие портки, через черные рясы и парчовые ризы, через свеженаписанные смазливые иконы и древние, бедные, облупившиеся как крутое яйцо фрески, через всю мою жизнь, сужденную мне на веку, бился и проталкивался я, и я шел вперед, только вперед, туда, к сиянью на амвоне, ведь там стоял мой новый Патриарх, моя новая, радостная и великая власть, и я хотел припасть к его ногам, и хотел поцеловать ему руку, Владыке, и жаждал – хоть однажды в жизни! – поглядеть ему в лицо, близко, очень, очень близко…
«Все равно он не твой Бог на земле», – голос внутри меня был строг и непреложен.
Да, да, кивал я и задыхался, лез вперед, да, конечно, он не мой Бог, и он не наместник Бога на земле, но он – Владыка, а я – простой и нищий иерей, но все же, все же, все же…
Лучи ударили мне в лицо. Я понял, что я уже у иконостаса. Экие росписи! Мне с ними не сравниться, с богомазами Елохова! Из-за сиянья праздничной золотой ризы я не видел лица Патриарха. Боже, свет вместо лика! А еще говорят – Владыка не от Бога! Кто отмечен светом, тот…
Я не видел ничего, кроме света. Я услышал голос:
– Кто ты? Поднимись с колен.
– Владыка! – крикнул я и устыдился своего жалкого, острого крика. – Примири враждующих! Воссоедини тонущих в крови! Усмири безумных! Излечи…
– Как звать тебя?
Гром я слышал, и иконостас трясся, и раскрывались медленно Царские Врата.
– Аз есмь раб Божий недостойный, иерей Серафим!
– Ближе подойди!
Я шагнул. И закрыл глаза.
И так, с закрытыми глазами, я стоял и слушал:
– Ты веришь, что можно усмирить воюющих?
– Верю! – крикнул я.
– Ты веришь, что можно остановить реки крови и высушить крови моря?
– Верю! – орал я.
– Ты веришь, что можно излечить безумных, больных, диаволом одержимых?
– Верю! – Крик выходил из меня помимо меня. Так кричит женщина, должно быть, когда рожает.
– Ты веришь, что можно Господу победить диавола на земле…
Я не дал Патриарху договорить.
– Верю! Верю! Верю! – кричал и кричал я, и радостью распирало грудь мне, и я понимал: не прокричи я этого здесь и сейчас, вся бы церковь смолчала, весь бы громадный собор все пел и пел Патриарху сладкую хвалу и приторную осанну! А наша вера – вот она, простая и яростная, это победа в войне, это кусок хлеба в голодуху, это… это пролитая кровь праведника, это рожденье человека, это объятие, это… благословенье…
– Верю! Верю! Верю! Ве…
– Остановись, я слышу тебя…
Но я все кричал и кричал, и из-под ног моих почему-то вспорхнули голуби, много белых голубей, целая стая, и они били ослепительными белыми крыльями над головами прихожан, и это шел снег, и это мела метель, и я ловил снег губами и тянул руки:
– Благослови, Владыко!
И летело ко мне, через головы и руки, через лысые камни пустынь и рвущийся, дымный огонь тысяч дрожащих на ветру свечей:
– Во имя Отца… и Сына… и Святаго Духа… и ныне!.. и присно…
– И во веки веков, аминь, – дошептывали губы.
…старые, синие, замерзшие, обветренные губы. Кагора из горла глотнуть на морозе. Да это не кагор, дурак, а портвейн.
…что это за старик?.. почему у него рот мой, лицо мое…
…да это просто ты один, ты молишься за всех, а нищий бродяга тебе подпевает, на морозе смеется… гляди на него, как в зеркало, на бездомного, больного старика, гляди на него и молись ему…
