Мать говорила не о земном сраженье — о небесном, и удивился немало знанью ее.
Так сказала: Если высоко в горы пойдешь, господин, а потом свернешь на тайную тропу и пойдешь на север, на Полярную Звезду, найдешь мохнатую медвежью царскую юрту с Золотой Бабой! Женщина — вот могущество земного рода. Мужчины об этом забыли. Женщина землю спасет в Последней Битве.
И поверил ей, ибо знал: истину говорит.
Странный, летящий, крутящийся снег вился вокруг щек моих и лба, садился белыми птицами на плечи. Белые птицы, птицы! Откуда прилетели? О чем молча напомнили?
О брошенной, старой, усталой земле? О родных деревянных домах на берегу Синего Озера, все вокруг укрыто белым пологом снега и льда, а вода у ног — живая, и радужно плещется? О драгоценной родной соленой рыбе, о ее терпком, кровяном запахе, о зубах, что жадно сдирали сладкое, соленое мясо с хребта и ребер? О маленькой деревянной фигурке, — теплы на ощупь лоб и живот и блестит темный вишневый застывший лак, о смешной крошечной нэцкэ, на тонком и ветхом ремне?
О безумье моем, о священном безумье, что вело через грады и веси, через поля и отроги, через холодную буреломную тайгу — к взрыву чистого света, к плеску воды, к празднику воли, к Синему Озеру, Глазу Земли?
Озеро то — зародыш будущего Океана. Когда-нибудь приду и встану на берегу свободы, что еще не родилась. В мешочке из кожи нерожденного теленка будут перекатываться, шуршать янтари и нефриты.
И ветер, резкий ледяной ветер с далеких сверкающих гор, поросших кедром и багульником, пахнет мне в лицо, обожжет скулы, последней щепотью покрестит.
Сидел под деревом, под коим царица Махамайя рожала сына своего, царевича Гаутаму. Сухая кора, плетенья высохшей кожи.
Старое дерево, старая земля. Трещины по земле змеятся от жары. Зимою холод тут наступает. Лютый мороз ударить может. Тогда веселы, в черной шерсти своей, только круторогие яки. Застынут в стойлах, греются изнутри, жуют сухие ветки. Трудно здешним крестьянам якам на зиму травы насушить. На вес золота здесь трава.
И як на вес золота. Черное животное жизнь человека тут спасает.
Все дает: теплую шерсть, сладкое молоко, творог, сыр. Одежду и пищу.
Кто оденет меня в бессмертье мое? Кто даст мне вкусить смерть мою?
Сидел недвижно, трогал кору ладонью. Дерево! Живое.
Зад мой, бедра мои, пятки мои плотно к земле прижаты. Земля живая.
Ощущал: переливает в меня земля тепло свое.
И так сказал: Земля, настанет день — в тебя лягу. Раскроешь яму. Последний дворец мой. Последняя хижина.
Давно ветер гуляет в руинах дворца, где жили отец и мать великого Гаутамы Будды. Ветер перевивает пыль. Блестят на солнце осколки камней. Лианы, белые корни обвивают развалины. Строение человека смертно. Сам человек, как и зверь, смертен.
Где же ты гнездишься, душа, птица? Где обитаешь?
Почему ты одна ты летишь вольно? Никто не остановит.
Так сидел и размышлял и внезапно над деревом услышал хлопанье мощных крыльев. Огромная птица, так подумал, — и передо мной на сухую землю легла от крыльев тень.
Вот так размах! В полнеба!
Поднял голову. Летящее существо солнце мне заслонило.
Так сказал: Птица, кто бы ты ни была, сядь подле меня.
Шорох: крылья задевают ветви. Огромная птица слетела, распласталась в пыли. Раскинула крылья. Смотрел изумленно. Никогда не видел таких.
Широкие серые перья, а по невзрачной краске — огни и сполохи! Красные круги и золотые кольца. Зеленые узоры и слепяще-синие шары. На гордой голове — узор в виде золотого обода с алыми зубцами. Птица, да ты царица!
Повернула голову. Блеснул острый, чуть загнутый книзу клюв.
И так услышал: Человек, не бойся. Я птица Гаруда. Не ко всем прилетаю. Лишь к одиноким, к нетленным царям. Ты — Царь, вижу. Садись на меня!
И так ответил: Не боюсь тебя, птица; но как поднимешь в воздух ты меня?
И видел: огромна, как ковер, у ног расстеленный.
Лег на живот на спину ее. Обхватил ее шею руками.
Когда легко, будто не отяжеленная человеком, взмыла в небо, — засмеялся от радости.
И так летели! Земля сверкала под нами. Проносились, мелькали озера; чисто переливались, ясно и прозрачно, синие, голубые, серые жилы широких и узких рек. Вспыхивали леса осенним огнем. Вершины гор слепили васильковыми сколами. Ковер земли внизу; и я на птице; и наш полет.
Только подумал: снится мне это, — как обернула в полете голову, увенчанную короной, чудная птица, и голос услышал: Не снится, нет! Воистину летишь!
Благодарю тебя, птица Гаруда, так сказал. Крепче шею ее обхватил.
Будто к щеке матери, к теплым перьям щекой прижался.
Ускорился полет. Ветер засвистел в ушах. Земля быстрей побежала под размахом громадных крыльев, и реки, моря, озера, леса, поля и горы слились в единый цветной ветер, бушующий под поджатыми к брюху лапами птицы.
Куда летим, птица Гаруда, так крикнул. Куда?!
Клянусь, услышал я смех! Она смеялась, как женщина, моя птица!
Волосы холодный ветер мне развевал.
И так крикнула: разве спрашиваешь ты ноги свои, куда идут?! Разве мысль свою спрашиваешь, куда летит?!
Засмеялся в ответ. Крепче шею обхватил! Косилась на меня холодным, веселым жарким глазом в красном, золотом ободе. Вытянутые ноги мои чуяли, как топорщатся жесткие перья ее хвоста.
Когда земля моя внизу, под брюхом летящей птицы, стала сизой и далекой, как сизый дым пастушьего костра в горах, на высоком перевале, сердце мое замерло. Застонало. Боль почувствовал. Будто прощаюсь.
Больно, спросила меня птица моя Гаруда, больно тебе, Путник?
Больно, так сказал, и губы сами нашли теплые, сладкие на ветру перья.
Летел и целовал птицу в шею. И смеялась она.
Больно, думаешь, что не вернемся?! — крикнула так.
И клекот ее птичий стал, не человечий.
И все понял я.
Понял: улетаем, и навсегда.
И крикнул во все горло: Стой, птица! Повремени! Рано еще!
А уже лютый синий холод подзвездного простора начал руки, ноги мои обнимать.
Рано, кричит, рано?! Испугался?! Зачем тогда радовался мне, зачем полетел со мной?!
И так кричу, а ветер крик заглушает: Потому что лететь захотел! Полет — свобода! Свобода — небо! Небо — дом Бога моего!
И так кричит мне: Так летим! Покинь все! Забудь землю! Будем в небе царить! Ты — Царь, я — царица Гаруда! Вечно между звезд летать будем!
Нет, кричу, нет! Люди! Люди!
