И мой отец, глядя на меня сияющими, налитыми слезами глазами, согласился.
— Сами так сами, — сказал он напористо. — Я ведь у тебя все-таки царь Волк. Не кто-нибудь.
И мы выбежали на заброшенный полигон, навтречу Солнцу и ветру, и старый изветренный металл поодаль возвышавшейся ракеты ударил нам по глазам слепящим сизо-синим разрядом: вот отец и дочь, и вот их желание, и вот их руки, что могут пилить и строгать, привинчивать и клепать. Он был все-таки мужик, мой отец Волк, а я была его дочь.
На Заброшенном космодроме мы стали починять старую ракету, в которой, спасаясь от холода, жили зимою мыши, песцы и куницы.
Люди, носившие железные маски, оказав помощь тем, кого распяли они, преодолев ледники и леса, пробрались на север Иной страны, к Заброшенному космодрому.
Они шли, ползли по кочкам и буеракам, продирались через заросли, цепляясь друг за друга, ковыляли по тундре день и ночь. Они не знали — они нюхом чуяли, куда приведет их голодная северная тропа, торимая ими самими.
— Смотри, Горбун, — сказал Надменный, сплевывая желтую ягоду морошку, разжеванную пополам с листом, — какая жалость!.. Ракеты!.. Они сияют на Солнце… Им много лет… Старые… Нам на них — никуда не улететь…
Их шестеро. И на них нет железных масок. Их одежды в крови. Перед ними старинные ракеты со ржавчиной внутри, с засохшими дугами сопел. И, смотри-ка, около одной из ракет возятся двое, девчонка и старик, ковыряются, подпрыгивают, ввинчивают шурупы, приседают, машут руками, смеются… Что за клоуны?!.. Сумасшедшие… А может, это северный мираж?.. Нет! настоящие…
— Эге-гей!.. Работники!..
Не отвечают. Увлечены. Заняты по горло. Ставят заклепки. Заплаты. Ах, кустарщики! Играют?.. Надеятся полететь?..
Носившие маски подковыляли ближе. Еще ближе.
— Надменный!.. Гляди!.. Чтоб мне провалиться!.. Ксения!..
Они подобрались к ракете и смотрели во все глаза на ремонтников.
— Она!.. Она!.. И кто-то с нею!.. Старикан!.. Лысый, волосенки седые, как пакля… Глаза горят… Борода белая… У него на рубахе — волк вышит!..
И только Звезда лежал на животе, уткнув лицо в сырой мох, и смотрел внутрь себя, потому что у него не было глаз и он не мог смотреть наружу.
Они подбежали к колючей проволоке.
— Ксения! — закричали. — Ксения!
Старик и девчонка услышали крики. Вздрогнули. Оторвались от копошения в железных внутренностях. Всмотрелись в кричащих — и побежали навстречу.
— Не перелезайте! Нельзя! Не надо через проволоку!.. Я включил рубильник!..
Ксения и старый царь Волк подбежали к ограждению, и стоявшие по обе стороны проволоки изумленно глядели друг на друга.
— Как вы дошли?..
— Как ты на него похожа!..
— Иди, отец, — сказала Ксения, — выключи рубильник. Это мои люди. Они нам помогут.
Горбун при этих словах метнул на Ксению взгляд ослепительнее молнии.
— Если мы — твои люди, то ты — наша…
Он не договорил. Ксения поняла, что он хотел бросить ей. В лицо. Как кость.
— Вы хотите, — быстро произнесла она, — побыть горящим топливом в баках моей ракеты?
Ей не пришлось пояснять. Они слишком хорошо помнили, как падали с обгорелых крестов пробитые гвоздями тела.
— Успокойся, Ксения… успокойся, успокойся, — зашептал, вытягивая губы трубочкой, через проволоку Турухтан. — Ты Владычица, и мы тебе поможем. Мы видели тебя в деле. Горбун в сравнении с тобой мокрый воробей. Мы поможем тебе починить ракету. Среди нас пилоты. Мы незаменимы. Мы полетим на край видимого света. Мы вернемся. А если хочешь — мы полетим туда, откуда не возвращаются. Как ты хочешь. Слышишь, как ты хочешь!
Горбун с ненавистью смотрел на него.
По проволоке, начиняя ее синими вспышками, пробежал ток, вспыхнул зеленым и смерк.
— Лезьте, — презрительно прищурилась Ксения, — не зацепите зады за колючки.
И, когда они все перелезли через ограду, Ксения пристально оглядела их, всех до одного, кивнула сурово и сказала:
— Отец! Это тебе воины. Обучи их волчьему делу и волчьему кличу. Если они не врут, что помогут тебе, то помогут. Деваться им некуда. Деваться нам некуда — надо завершать клепку и лететь.
Горбун сощурился. Он мерил Ксению снизу вверх узкими глазами. Он не мог понять, как она взяла верх над теми, кто считал себя взявшими верх над любыми людьми.
— Вперед, — голос Ксении разрезал Горбуна надвое. — Вот клещи, вот молоток. Вот жесть, паяльная лампа, куски металла. Умеешь держать в руках орудие? Не оружие? Или разучился?
И стали они усердно починять и созидать, латать и клепать старую небесную телегу; и уставали они от заколачиваний и множества ударов железа о железо, от споров, что и куда прикрепить, чтобы полет не нарушился; и вставало и заходило над ними Солнце Иной страны, а они на Заброшенном космодроме всласть говорили по-русски, трудясь над ракетой, и, когда делу наступал уже конец, и поднимала ракета нос в небо, как белая блестящая всем опереньем длинноклювая птица, Горбун утер пот со лба и сказал Ксении, и горб его топырился, как у верблюда, под защитной рубахой:
— Ты, Владычица… Скажи Надменному свой путь. До родины мы всегда успеем долететь. Мы жители Космоса, и мы хотим показать тебе Космос. Мы хотим показать тебе то Небо, которое ты видала лишь в снах своих.
— Откуда вам знать про мои сны? — отрезала Ксения. — Они мои, и ничьи больше.
— Неправда. Я видел сам твой сон, когда ты летела в небе совой. Разве это не был сон? Ты думала, что это явь. И ты втянула меня в свой водоворот. А теперь я хочу втянуть тебя в свой.
— Ну что ж, втяни, — улыбнулась Ксения широко, — хорошо, что ты говоришь открыто. Я тоже хочу увидеть небо. Когда еще мне доведется его увидеть! И отец мой…
— …и отец твой увидит свою далекую родину, — Горбун указал в зенит пальцем. — И вы оба поймете, что любить простор издали и жить в просторе — это разные вещи.
— Надменный, — спросила Ксения, начищая масленой тряпицей гладкую металлическую поверхность заклепки, — ты же отличный пилот?.. Ты не врежешься в острый небесный камень?.. В ядро кометы?..
— Не врежусь, — шутейно и мрачно проронил Надменный. — Только если захочу свести счеты с жизнью.
И Ксения поняла, что он не шутит.
ПРОЩАЛЬНАЯ МОЛИТВА КСЕНИИ ОТЦУ ЕЯ
У царя Волка было много женщин. А моя мать? Любил ли он ее? Или просто, идя мимо, заловил, как прелестную добычу?
Где ты, Елизавета. Где ты, мама, сейчас.
Отец сидит около моего ложа, когда я засыпаю. Он стережет мой сон. Он так обрадовался, когда я нашла его здесь, в Иной стране, на кладбище старых ракет. Он сам соорудил мне постель из толстого хвороста, высохшей тундровой травы, шкур оленей, кожемятины; посмеялся: «Только чуть своей шкуры тебе не постлал». Он садится около мягкого, пахнущего зверями и травами ложа и начинает мне рассказывать, петь песни. У меня этого не было в детстве. Он же был бродячий царь Волк, и он покинул мою мать, едва переспав с ней. У меня никогда не было отца. Я всегда очень хотела отца. Я росла с матерью, и она была мне подругой и нянькой, наставницей и мучительшей, а про то, что у живых всегда есть еще и отец, я и мечтать не смела. Мать сказала: «Умер! Ушел к другой». — «Так ушел… или все же умер?..» — оробело вопросила я. «А разве это не одно и то же!» — гневно воскликнула мать, прострелив меня огнем глаз насквозь. И, когда с нее схлынула боль воспоминания о той единственной ночи, она смогла рассказать мне о нем — о его русой бороде, золотых волосах, узких волчьих глазах, поджарых, вечно голодных ребрах, мягкой и хищной повадке, гордой и бешено-бесстрашной стати, даже о золотой короне, которую он носил на темени, в гущине нестриженых волос. В ее скупых и жестких рассказах он представал истинным мужиком и настоящим Царем. Я гордилась, что я дочь царя. Я знала, что я увижусь с ним.
