Надменный, скрипя сапогами, подошел к Ксении. Взял ее за подбородок. Поднял, вздернул к себе, вверх, ее лицо.
— Ну ты нам и дорого даешься, пророчица, — просипел он. — Хвост по полу волочится. Видела это?!
На наручниках, выдернутых им из кармана, внутри по ободу торчали острые стальные иглы.
— Эта игрушка для непослушных, — довольно усмехнулся он. — Нет в мире ничего невыносимей боли. Мы знаем, как ты можешь терпеть боль. Как ты можешь вызывать боль сама. Мы можем тебя опередить. Если мы наденем на тебя эту забавку, ты не снимешь ее уже никогда. И никто с тебя ее не снимет. Ты умрешь от боли. Раны от игл загноятся, пройдут сквозь кость. Распилить наручники нельзя. Можно только отпилить твои руки. Так что думай. Думай, дура безмозглая, прежде чем бормотать чепуху. Ты нам дело говори.
Они хотели правду. Ничего, кроме правды.
Что ж. Они ее получат.
Сполна.
— Мы улетаем навсегда, — сказала Ксения, и щеки ее порозовели. — Прощайтесь. Я так хочу. Я хочу увести вас от Земли. Вы — опасность для Земли. Самая большая. Я знаю это. Люди умели обматывать змей вокруг горла и петь им песни. Я не могла обмотать вас вокруг горла моего.
— Умрет ли Земля?! — завопил Горбун.
— Умрет. И вы умрете тоже. Но не своей смертью.
— Уж не ты ли будешь причиной?! — Горбун вопил как раненый слон. Откуда в его теле помещалось столько трубного крика? Он бил Ксении головой в живот. Он кусал ее грудь. Он запустил ногти ей в заголившееся плечо и расцарапал кожу, не зная, как сорвать зло, как утишить великанский страх, встающий из глубин его замученного тщедушного тельца, худосочной души.
И Ксении, несмотря на кровь, текущую по ее плечу из-под ногтей Горбуна, было жалко его. Так жалеют взбесившихся зверей. Так жалеют сына, совершившего преступление, сидящего в зале суда на скамье подсудимых; знаю твою вину, и знаю меру великой жалости своей.
— Прощайся с любимой Землей, Горбун, — улыбнулась Ксения, слыша звон пытальных наручников, — мне твои устрашения ни к чему. Я и не то в богатых своих жизнях видала. И не то еще увижу. А вот ты увидишь, если я тебя пожалею. Если я захочу.
— Это я захочу!
Рев Горбуна сотряс ракету.
Ксения обернулась к нему, вырвав шею из цепких лап вместе с клоком поседелых прекрасных волос, обдала сверканием глаз:
— Остров поднимется на остров, и царство на царство. Тебя на Земле возненавидели, и все похождения твои. Люди прозревают. У людей спадает с глаз пелена. Страны прорывают каналы и подземные ходы, чтобы соединиться друг с другом. Соединяются коварные, и сплетаются праведные. Наступает век соединения. Разъединение заканчивается. Кровь, что лилась много веков, наконец сроднила века и народы. Языки устали трещать по-разному в великой тишине миров. Башня Вавилонская просит быть разрушена. Зеркало отразит, как рыдающие на руинах ее, все, лепечущие, как попугаи, на разный лад, схлестнутся в любви и воссоединятся в речи своей. А родившись вновь в едином слове, ужаснутся и возрыдают: неужто это я, я был так глуп и жесток?!.. неужели я, это я была так глуха и слепа к брату моему, к жениху моему… Люди, преодолев непонимание, ужаснутся пониманию. Они… не выдержат… понимания! Горбун, они не выдержат любви! Любовь, Горбун, это тяжкое испытание для слабых! Любовь хороша только для сильных! И так, ощутив себя слабыми и немощными перед лицом настоящей и великой и всемирной Любви, люди начнут умирать… Умирать, Горбун, несчастный! Умирать! Ибо не всем, оставшимся, снести груз! Не всем донести ношу до сияющих глаз Бога моего!
— Твой Бог… — лицо Горбуна перекосилось от ненависти, теперь уже нескрываемой. — Кто он, твой Бог?!
Земляничина далекой Земли уплывала в беспредельность. Солдаты, бывшие люди в железных масках, возились у ракетных приборов, заглядывали с тоской в иллюминаторы. Они знали, как управлять самолетом, вертолетом, ракетой. Но они не могли шевельнуть рукой, чтобы направить корабль туда, куда хотели они.
Их руки не пускала сила.
Их мышцы сковала сила.
Они с ужасом в глазах смотрели на Горбуна, держащего за шею колдунью. Он думает, что поймал птицу. Как бы не так. Пусть он обманывает себя сколько хочет. Если он не прикончит ее тут же, сейчас, им несдобровать. Она может сделать все, что угодно. Взорвать ракету. Швырнуть ее обратно к Земле со страшным ускорением. Отправить в межзвездный путь без возврата. И долго, как волки, они будут выть на иглистые звезды, справляя по себе тризну, поминки по себе справляя.
Верни нас на Землю тогда… — Горбун задохнулся от ненависти к ней, — когда на ней пройдут все страдания! Закончится все зло! Мы устали от зла! Мы утомились сражаться и лить кровь! Нам опротивели все эти бесконечные распри! Ксения! Ксения! Если это все не сон — сделай так, чтобы мы вернулись в Рай!.. В золотой век!.. Не на планету скорби, а на землю счастья и любви!..
Горбун сам не заметил, как перешел от злобного приказа к горячей и страстной просьбе. Его крючковатая дрожащая рука протянулась к голове Ксении, и он обласкал ладонью ее волосы. Погладил ее по щеке. Наручники с внутренними иглами и лезвиями упали со звоном на пол, закатились под привинченное к полу кресло. Искусственная тяжесть создавалась на небесном корабле вращением его вокруг своей оси, и Ксению слегка мутило. Рисунок звезд в круглом окне менялся, поворачиваясь, разноцветные звезды переливались; солдаты пялились на гордые картины мира, то мертвого, то живого, тайком крестясь, шепотом желая себе вернуться во что бы то ни стало.
— Горбун, — прошептала Ксения, и косы упали ей на глаза, — а ведь это прощание.
Горбун вцепился ей крючками пальцев в волосы на затылке, сжал косы в кулаке, оскалился, зажмурился, зарыдал.
Это прощание, да-да, прощание, ты правду говоришь, девочка. Прощание. А я так никого не полюбил на Земле, девочка. И меня никто не полюбил. Никто. Никто.
Он трясся в неистовом плаче, и сиротливый горб его был сходен с горбом одногорбого верблюда.
И Ксения, повернув голову, изогнув шею, поцеловала запястье его покрытой шрамами руки.
ТРОПАРЬ КСЕНИИ О ВИДЕНИИ КОМЕТЫ
— Хвостатая звезда! Звезда с хвостом!.. Экое чудо!.. Люди, подите, подивитесь, горностай по небу бежит!.. Белая лисица!..
— Экое зловещее знаменье… От нее всякая погибель… Ох, теперь нам несдобровать… Голод начнется… Царя убьют… Детишки все Богом взяты будут…
— Глянь-ка, сынок, шерсть-то у нее какая блесткая… И глянь, будто глаз в мордочке посверкивает… Небесный зверь… Зубы кажет…
— Братья и сестры!.. Миром Господу помолимся!.. Чтоб избавил Он нас от мора и землетрясений, от чумы и небесного огня, от пришествия Антихриста… Будем молиться до тех пор, пока не исчезнет из зенита белое кострище заоблачное… Изыди, Сатано!..
— Ванькя!.. А Ванькя!.. Подь сюды!.. Зенки-та вылупи!.. Пока ты воблу у Иннокентьевны таскал из-под носу, она уж и улетела!..
