И корабль плыл без руля и без ветрил еще долго, рубя пространство и рассекая время, и вслепую причалил к пустынному, занесенному снегом берегу, а на берегу нас ждали солдаты, они настигли нас, они облепили борта, взлезли по канатам и веревочным лестницам, растащили нас, оттащили друг от друга, голых, беспомощных, уплывших в никуда; я видела лицо склоненного надо мной солдата — оно было небрито, каменно, сыто, жестоко. Они схватили нас, и мы не сопротивлялись.
Солдаты кричали на чужом языке, но я опять, как тогда, а амстердамском борделе, понимала их.
— Его — в тюрьму! Это опасный преступник! Он сбежал из форта Фест-Лейден! Все приметы сходятся! Видите, видите, — шрам в виде звезды на левой щеке!..
— Да не в виде звезды, а в виде креста, ослеп ты!.. Вяжи!..
— На принудительные работы?..
— Да, в Тупорылый Форт… Оттуда уж не вырвешься…
— А девчонку куда?..
— Какая девчонка, она же старуха… Разуй глаза…
— Это ее космы сединой блестят в ночи, а поднеси-ка факел ближе, не видишь — прядь золотом играет… Блудница… Славненькая… Сегодня мы распотешимся…
Солдатня полетела, расшвырянная, в разные стороны; надо мной, скрючившейся на палубе корабля нагишом, вырос командир. Что он командир, я поняла сразу — он был весь в кружевах, бантах и позолоченных шелковых витушках. Голенища сапог доходили ему до паха. Он взял меня за подбородок рукой и, сощурясь, всмотрелся в мое лицо. Я зажмурилась. Сколько еще рук вот так будут хватать лицо мое? Сколько чужих глаз — вот так в меня стрелять?!
— И правда, в ней что-то есть, в бедняжке, — выцедил командир и потрепал меня за щеку. — Не хорошенькая, конечно… но притягательная. Странная… Я люблю странных женщин… Они хороши в любви… Скажи, милочка, — на чужом языке ласка звучала, как похабное ругательство, — как ты приклеилась к этому опасному человеку? Бродяжили вместе? Пожалела его?.. Захотелось прижаться к теплому мужскому телу?.. Ха, к такому костлявому!.. Гляди, у меня лучше, — командир рванул кружевной кафтан на груди. — Я нисколько не хуже твоего кавалера. А ты, если тебя приодеть, ничуть не хуже всех наших записных красоток, а не пошли бы они…
В его речи я слышала странные обороты; как будто так и не так говорили в этой земле, будто так вот, как командир, разговаривали в далеком прошлом. Снеговой туман наплывал на мои глаза, и бродяга, связанный, глядел на меня глазами волка, которому всунули в пасть суковатую палку, чтоб не кусался больше никогда.
— Больше никогда, — прошептала я. — Кр-кр…
— …крест, — отчетливо сказал он. — Крест на меня надень. Он упал на палубу, когда я обнимал тебя.
— На каком языке вы болтаете?! — неистово закричал командир, схватил дурака за волосы и с силой потянул его затылок книзу. — Молчать! Куда поползла!
Я ползла по доскам палубы, шаря руками, ища и не находя потерянный крест. «Проснись, проснись, — шептала я себе мертвыми губами. — Проснись, Ксения. Ведь это тоже твое видение. Тоже сон. Ты смешала воедино сон и явь. Ты сумела сделать это. Такого люди не досягают вовек, если даже очень желают. Чьим лицом он смотрит на меня?!»
Под ладонью блеснуло. Я вцепилась в бечевку, рванулась к дураку и нацепила крест ему на шею, еле просунув в круг шнурка его большую, как тыква, нечесаную голову.
Дурак схватил мою голую руку и поцеловал.
— Солдаты, слушайте мою команду! — крикнул командир. — Я забираю девчонку к себе. Она мне приглянулась. Она такая резвая. А парня — в форт, откуда не выбираются уже. Оденьте его! Прикройте его срам! Они не знают стыда! Готовы вывернуться наизнанку! Девчонка будет жить у меня. Я вымою ее как следует… отдраю. Она, видать, из других мест — лопочет по-ненашему. Да наплевать мне. Все женщины в постели одинаковы. А странные — горячей всех. Попробую ее на вкус. Понравится — так женюсь! Что вы эдак выпялились, мерзавцы! Что скалитесь!.. Командир ваш слово держит! Моя Хендрикье померла, так что тут делать?.. На любовницах не проживешь. Богачки все капризные. Ну, понравилась мне это…
— Командир! — Смешливый голос толстолицего солдата занырнул в сдавленный хохоток. — А если она… часом… больна?… Или ты… ей — не приглянулся?..
Меня засунули в мешок, взвалили на плечи и потащили. Перед тем, как горловину мешка увязали высохшей бычьей жилой, я увидела глаза дурака. Он шепнул мне одними губами:
— Сильно будут бить меня. К столбу привяжут. Я работать на них не буду. Я знаю, как умереть, и тебя научу. Когда захочешь умереть, набери в грудь воздуху, закрой глаза и выдыхай медленно, медленно, представляя себе всех людей, сто прошел через твою жизнь. Всю жизнь свою представляй. И когда всех переберешь поименно, вспомни одного, самого любимого, кого хочешь: мать, отца, проезжего молодца, сына, дочь, живого, покойного — единственного. А вспомнишь — больше не вдыхай. Не вдыхай и скажи своему сердцу: ты устало, отдохни. Оно будет яростно биться в тебе, сердце. Оно будет хотеть жить. Яростно жить дальше. А ты обними себя за плечи обеими руками, сдави грудь, крепко-крепко, и только вспоминай единственного, вспоминай. И сдавливай грудь все сильнее, сдавливай. И сердце однажды станет птицей и пробьется сквозь твои руки. И выпорхнет. У тебя потемнеет перед глазами. Не бойся. Это я надеваю на тебя темный платок. Без темного платка тебя не возьмут на небо. Сердце твое на воле, а черное небо, все в звездах, обнимает тебя. И твой единственный целует тебя. Так умирают люди, умеющие умирать. Мне кажется, ты сумеешь. Я хорошо научил тебя. Не открывай тайну никому. Эта тайна только твоя.
Он сказал все это на чужом языке, и я все поняла. Он сказал это двумя, тремя словами. Солдаты ударили его и потащили. Я билась в черной волынке мешка, стонала. Тому, чему научил меня дурак, не было цены.
Командир заставлял Ксению мыть полы. Командир любил чистоту. Ксения брала тряпки, ведра, мыла, щелось, ароматные растворы, наматывала ветошь на швабру, окунала то в горячую, то в ледяную воду. Над тазами вился пар. Ксении приходилось драить до блеска весь огромный дом Командира — от чердаков и мансарды до пахнущих картошкой и капустой подвалов. Жена Командира умерла давно; оставила ему двух детей — мальчика и девочку, прилипших к Ксении в тоске по ласке, как банные листы. Когда Ксения начинала бесконечную, как снегопад северной зимой, уборку, дети весело помогали ей — таскали тазы и чаны, забивали гвозди в рассохшиеся древки метел, мочили в мыльной воде веники и щетки. Работа кипела. Ксении эти авралы виделись праздником. Иных праздников Командир не справлял; он был сухая военная косточка, хоть и кружевной вальяжный разгильдяй, и считал, что женщины и дети должны жить в черном теле. Он давал им читать простые книги, кормил простой едой. Ксении и такая пища — похлебка, жареная картошка, квашеная капуста — казалась пиршеством.
— Мой, мой полы, наводи блеск!.. — бубнил Командир, заставая Ксению за работой. — Чистота — самое великое, что есть в мире. Хорошо, знать, тебя воспитывала мать, в чистом ты доме, верно, жила, если так ретиво орудуешь швабрами да тряпками!… Умница!..
