— Я люблю тебя.
— И я люблю тебя!
— Вот за этим я и пришел на землю, Ксения.
— А люди?.. Я думала, ты пришел ради людей… чтобы их спасти… чтобы опять искупить их грехи…
Какое безумие! Прижаться еще крепче. Сильнее. Боль рвет сердце. Колыханье, пребыванье тела в теле рождает смятение души. Серьга входит в ухо; мужское входит в женское, и женское создано для мужского. Раскололи орех на две половинки! Ты не отличишь их. Как срослись все наши жилы, все кости и сухожилия, все сосуды и живые ветви, оплетающие каждый бьющийся в страсти кусочек золотой плоти. Плоть — это душа. Плоть — дух. Это возможно только в любви. Только с любимым.
Целуя тело твое, я целую душу твою.
Целуя губы твои, я целую сердце твое.
Только с любимым возможна жизнь.
И только с любимым возможна смерть.
— Я много раз умирала, любимый… и еще буду умирать… сделай так, чтобы я умерла вместе с тобой…
— Я умру на этой земле еще раз, и ты умрешь вместе со мной. Обещаю это тебе. Так и будет.
Они застыли, обнявшись — так в домне застывает расплавленный металл. Тишина. Тишина в доме. Где Командир? Он твой муж?.. Нет. Он просто мой хозяин. Он не трогает меня. Я не умею говорить на его языке. А дети?.. Дети любят меня. Я делаю детям все. Я умею делать так, чтобы им было хорошо. Когда я вспоминаю о своем сыне, я плачу. Схватывает горло… вот здесь. Я не могу тогда ни готовить, ни мыть полы, ни вязать носки. Я сажусь на ящик в кухне и плачу. Плачу долго и страшно. Верни мне сына. Верни мне сына. У нас был сын. Помнишь. Ты помнишь это. Где он теперь. Я умираю без него. Я с ума сойду. Я прошла много земель. Я семь железных башмаков износила. Я отработала и тебя, и его. Сжалься. Верни мне Родину! Я умру без нее!
Он обнял ее еще сильнее, положил голову на ее грудь и вытянулся в неистовом содрогании, в последнем крике и стоне, в полубезумном выхрипе: «Люблю…» — его глаза блуждали по холмам ее груди, по дорогам ключиц, ощупали бирюзовый крестик в яремной ямке… он налег на крестик щекой, вжимаясь губами и зубами в родную плоть, целуя, всасывая, вбирая, пытаясь проникнуть в сердцевину тайны, напечатлеть свою печать, достигнуть дна жизни, женщины, желания…
— Ксения… Ксения…
— А может, я не Ксения вовсе, — улыбнулась она, отирая со лба ему пот, — может, я одна из тех… твоих… может, я та… длиннокосая… из Магдалы… не вылезавшая из лупанаров… на каком языке я говорю с тобой?.. на своем родном?.. на твоем… или… или…
— Собирайся. Идем…
— Как, вот так?.. Голой?… И… куда?.. Нам же… некуда идти… ты понимаешь это?..
Она закрыла глаза, задремала. Жемчужное ожерелье на ее шее переплелось с бечевкой бирюзового креста. Он стал медленно одеваться. Напялил капюшон. Влез в штаны, в сапоги. Валенки… они остались там, в снегах. За стеной играли и возились дети, мальчик Иван был с ними. Командир, хозяин дома, отец детей, не появлялся: загулял, должно быть. Как ты прекрасна, когда дремлешь, Ксения! Руки и ноги твои поют песню, плавно текут теплым молоком; косы твои обнимают тебя русыми руками, шумящими ветвями; тень от густых ресниц твоих ложится на твои исхудалые щеки, и чуть улыбаются губы твои, вспоминая недавние объятия и поцелуи. Шея твоя лебединая, Ксения, и крест бирюзовый у тебя на груди — поцелуй неба. Кто подарил его тебе?..
— Твоя мать, — пробормотала она во сне.
Он опять припал ртом к ее устам.
— Спи, спи… Еще есть время… Отдохни… потом пустимся в путь… Дорога далекая… Во сне человеку прибывают силы…
Она уснула крепко. Чуть похрапывала. Щеки ее зарозовели. Он не хотел ее тревожить. Иван, Иоанн… заигрался, пора бы и честь знать… миг это был, день, час или год?.. Никто не знает, и он — меньше всего…
Она вскинулась во сне, протянула к нему руки.
— Исса… Исса… как же это я не узнала тебя… а я думала, я тебя всегда и везде узнаю…
Он подхватил ее на руки с постели, розовую, мокрую от пота любви, сонную с блеском белков сквозь ресницы, с озерами синих глаз.
— Красавица моя… Собирайся! Идем!..
Раз, раз. Быстро потолкать все в котомку. Немудрящий скарб. Да и нужен ли он? Потребен ли он им, питающимся Духом Святым? Дорожной милостыней? Воздухом своей любви?… Ксения заплела косу, чтобы волосы не мотались на ветру. С косою вид ее стал совсем русский, родной. Она окинула взглядом растерзанную кровать, зеркала по стенам, комоды, стулья, шкафы, кружева штор. И она жила в доме?.. Жила среди всего домашнего, обихоженного — утвари, мебели, диванов, печей, зеркал?!.. Улыбнулась. Захохотала…
— Иван! Иван!.. Где ты!.. Пора! Прощайся с детьми!
Мальчик показался на пороге. Его глаза блестели возбужденно.
— Ну, до чего говор у них чудной, Учитель! — воскликнул он, — все тыр да пыр, а и непонятно ничего! Мы по пальцам друг друга понимали! А потом просто по смеху! Засмеемся — и поймем!..
— По смеху люди друг друга будут понимать во времена после Башни Вавилонской, — задумчиво проговорил он, — по смеху и слезам…
Они вышли из дома все вместе, втроем. Стояла глубокая ночь. Когда они шли по городу в молчании, с узелками за плечами, навстречу им попался пьяный Командир. Он распевал смешные песенки, вставал на цыпочки и пытался станцевать джигу. Его глаза глядели в разные стороны. Он не увидел мужчину, женщину и ребенка, одетых в плащи с капюшонами, несущих за спиной котомки. Они шли молча. Они прошли стороной.
Они неотрывно глядели в сторону моря, плескавшегося призрачным фосфорическим светом в тревожной зимней ночи.
КОНДАК КСЕНИИ ВО СЛАВУ БОГА ЕЯ, НАД МОРЕМ ЛЕТЯЩЕГО
— Как ты думаешь возвращаться?..
Я спрашивала глупость. Разве есть на свете возвращение? Вся жизнь есть только движение вперед. Когда человек хочет вернуться в прошлое, он все равно идет в будущее; и когда он хочет вернуться в прошлое, он все равно идет в будущее; и когда он хочет вернуться туда, где он жил и любил когда-то и смотрит назад, он смотрит назад, как вперед. Потому что глаза у него не на затылке, как у стрекозы, а во лбу, и всегда глядят только вперед. Поэтому возвращение невозможно. Возможна лишь мечта о нем. И она никогда не сбывается.
— Как-нибудь.
Мы глядели на ночное море. Оно горело розовым, фиолетовым светом. Блески и блики ходили по нему. Так горит в лунном свете косяк рыбы, идущей на глубине и внезапно поднимающейся к поверхности воды; так пылает рябь и зыбь на водяном шелке, когда Луна смещается к западу и приобретает ало-лимонный цвет, и морская вода, вторя ей, окрашивается медовым, брусничным, малиновым. Розовое серебро. Восточная сталь. Виссон азиатских базаров. А море-то северное. И зимняя ночь. Не замерзает оно. Здесь тоже можно ходить по воде. Смело ходить, как по изумрудному Байкалу. Не боясь. Не страшась. Веря. Веруя.
— Мы пойдем с тобой… по воде?..
