— Боже мой, Исса, — только и смогла сказать я.
Он сел рядом со мной на синий лед. Достал из-за пазухи горбушку. Раскроил пальцами, железными от мороза.
— Вот так и наша жизнь искрошится, как хлеб, Ксения, — сказал тихо, еле слышно. — Ешь!
Я ела покорно. Слизала крохи с ладони.
— Поцелуй меня!
Я поцеловала Его послушно в лоб, щеку и в губы.
Его губы на моих губах. Их жар, соль и сладость. Горячая быстрая кровь толчками билась в них; они нежно, острожно приникли к моим, обежали их бегом, ощупали бережно и страстно. Его губы, дрожа, без слов сказали мне: какая ты Моя, Ксения. Обхватили жарким, бьющимся влажным кольцом. Поцелуй не кончался. Он настаивал и набегал волнами, он умирал и восставал из гроба; он затихал, как затихают птенцы под крылом у матери-птицы, и неистово взрывался бешеной дрожью, безумной лаской.
— Исса… Исса… постой…
— Я никогда не покину тебя.
Быстро темнело зимой. Синяя мгла обняла нас. Армагеддон глядел на нас с двух берегов задымленной реки горящими, сумасшедшими, и черными, пустыми глазницами вымерших домов. Исса подхватил меня под мышки и под колени, поднял. Подержал на весу. Поглядел мне в глаза. Грудь Его высоко поднималась, будто Он, подобно гонцу, бежал долго, с важной вестью. Я была в Его руках щепочкой, пушинкой. Малой птичкой. Заблудшим Ангелом, загулявшим, напившимся пьяным на ангельской вечеринке и растерявшим перья из перепачканных вареньем крыльев. В прорези рубища смуглела Его ключица, я прикоснулась к ней губами. Он дернулся, как от ожога.
— Ксения… Я хворост твой; ты Мой огонь, возжигающий Меня. Я целую тебя душою Своею.
Он, со мной на руках, опустился на колени и осторожно положил меня на снег. Сдернул рубище с Себя. Вот Я голый пред тобой, на морозе. Я стащила с себя мешок. Вот я голая перед Тобой на лютом морозе, о мой Исса. И так будет всегда, сколько бы лет ни прошло. Какая бы Война ни гремела. Наши тела зарозовели на холоду, покрылись гусиной кожей, пупырышками озноба. Мы, лежа на снегу, обняли друг друга.
И Он отпрянул от меня и тихо сказал:
— Смотри, Я не коснусь тебя, а наши сердца обнимутся все равно.
Жемчуг на моей шее, тощей и жилистой, и жемчуг Твоей любви внутри меня. Я честно ношу и тот и другой. Никому не отдаю. А как же те, Ксения, что у тебя были без Меня — шофер с Зимней Войны, Юхан, беспалый машинист… призраки или люди во плоти, они же были с тобой, в тебе, и как же тогда ты ждала Меня… и неужели это все были измены Мне, ведь без толики любви не могла же ты возлечь с ними?!… Не могла. Но не плачь. Не сетуй. Каждый из них — был Ты. В каждом из них я молилась — Тебе. Не им — Тебе и только Тебе я отдавала себя.
Жемчуг Его любви во мне переливался огнями. Исса целовал воздух возле моего лица. Так дышат изукрашенные бубенчиками и бирюзой верблюды на драгоценную соль в пустыне. Он не трогал меня; Он нежно гладил воздух вокруг меня. Я будто бежала по снегу лежа, и голова Иссы плыла и сияла над моей, и дыханием Своим он обнимал и вбирал дыхание мое.
Исса летел надо мной захолодавшим лицом, горящими щеками; губы Его улыбались. Я ощутила острый жар. Я вдохнула аромат и благодать. Я твой пустынный колодезь. Пей из меня. Источник не иссякнет. Не застынет во льдах.
Он вошел в мою душу душой Своей, и я согрела Его душу.
— Ты душа моя, — прошептала я, задыхаясь. — Ты сердце мое. Я стану крестом Твоим. Нас распнут вместе. Нас прибьют ко кресту одним громадным гвоздем. К одной доске. К одной перекладине. Помни это. Я знаю, что так будет.
И я забилась, как белуга на острие рыбаря, а Он дышал в меня любовью, как ветер над рекой, целовал золотую заиндевелую траву по краям моей проруби, а руки свои Он поднял над грудью моею, там, где сердце; и я шептала: все сильнее, все светлей я люблю в этом мире Тебя!.. — и я всей глубью подводной звала и призывала Его огонь земной и небесный. И великое сердце Свое, все в каплях смоляных любовных огней, льющихся на ночном морозе, поднес Он к бездне моего горючего сердца, разорвал тонкую пленку смертного льда, разбил огнем темную ледяную толщу, — и вошла Его душа в мою душу, вошло Его сердце в мое сердце, и рухнули все лживые тысячелетние преграды и заслоны, и вот мы оказались там, где никто из живых и живущих и даже сами Адам с Евой, прародители наши, никогда не оказывались; и стало страшно мне, будто голой я вывалилась не на зимний мороз — под звездные иглы и стрелы, под пули созвездий, на колкий безумный снег мертвого и вечного ледяного Космоса; мы, соединившись не телами, а душами, так приварились друг к другу, как горячее расплавленное железо к железу не приваривается: проникая друг в друга невидимо все нежнее и неистовее, мы незаметно перешли ту грань, где человек сливается с человеком в любви — мы поменялись местами, мы превратились, мы перевоплотились, я стала Им, Иссой, а Исса стал мною, Ксенией, и мы закричали от радости, до дна растворившись друг в друге, — вот я нашла Тебя, но Ты — это я, я — это Ты, и это кольцо, оно неразъемно, оно крутится, круглится и замыкается, мы не разорвемся никогда больше, МЫ ОДНО НАВСЕГДА, разрубите нас, разбейте нас ломом, как лед, выпустите в нас одну пулю…
…и мы сплели дыханья свои, и сияли мы, два огня, и зажегся вокруг нас морозный воздух. И я кричала Ему нежностью своею: Исса, Исса, ведь я так люблю Тебя! Ведь так никто еще никогда никого нигде не любил! Ни на одной планете! Ни на одной звезде! Ни в нашем мире, ни в Ином!
И Он кричал мне глазами: да, да, Ксения моя, и я так же люблю тебя! И это вынести невозможно! И от такой любви умирают! И такая смерть прекрасна! Она — жизнь! Она — чудо!
И мы умирали вместе от великой любви, распятые на синем светящемся ночном снегу, и прорубь глядела на нас круглым прозрачным черным глазом, не мигая, пристально и строго, и звезды глядели на нас пламенно, видя нас везде, изнутри и снаружи.
И ведро с водой стояло на снегу; и пришла собака овчарка, впечатывая в снег крестовидные следы широких толстых лап, и обнюхала нас, на снегу лежащих, обмотанных звездными цепями, села рядом с нами, подняла морду к Луне и звездам и завыла: она подумала, что мы умерли, так с виду без движения и без дыхания, улыбаясь ночному небу, лежали мы на молочно-белой, густо-синей снеговой кошме; собака выла и била лапой о ведро, когти стучали, обледенелые, о жесть, мы лежали недвижно, одним человеком, и один Бог был внутри нас.
И сколько земного, по часам времени прошло, мы не помнили и не знали; и не узнали никогда.
И когда рассветные часы сменялись вновь ночными; и когда собирался близ нас возмущенный и глумящийся народ, дико пляшущий вокруг нас, на снегу сплетенных; и когда плакала около проруби мать, пришедшая за водой для умирающего сына; и когда зажигали рядом с прорубью, на притоптанном снегу, свечи Царевны и Царевич, нашедшие нас, молящиеся за нас, обнявшихся — мы не знали.
Проходили года и века.
— Я покину тебя ненадолго, — весело сказал Ты мне, выпуская меня из объятий и нежно целуя. — Ты не должна плакать. Я должен исходить твою землю и благословить ее, прежде чем мы обвенчаемся.
