А мальчишки бежали вслед за санями, посверкивая на Солнце босыми пятками, свистя сложенными в кольцо, всунутыми до горла в рот пальцами; эх, везут тетку в мешке, а у нее железный перстень на одной руке, а на другой руке огромный камень лазурит синим глазом весело горит; вот ее в яму свалят, она там скоро с голоду загнется, мы в яму-то спрыгнем да у нее с высохших птичьих лапок перстни-то и поснимаем!.. наши будут!.. Мамки сказали, что они, перстни, волшебные… всякую хворь излечивают… заколдованные… скорей бы она в яме сгнила… быстрей бы умерла… А слабо тебе у нее у живой, пока сама в розвальнях по городу катит, подскочить к ней да перстни сдернуть!.. Ну, и попробую!..
Подбежал. Уцепился за санное бревно. Полоз резал синеву снега, прочерчивал линию жизни. Ко мне полез, блестя глазами, из щербатого рта роняя слюни. Я напрягла мышцы, рванула из пут крыло. Веревки порвались. Я накрыла беднягу крылом. Он запутался в изобилии перьев, задохся. Затих в темноте.
И когда я отмахнула крыло прочь, выпустив его опять на свет Божий, он свалился камнем с резво бегущих саней, канул в сугроб, сжавшись в комок, закрыв плачущее лицо красными ладонями.
Стыдно!.. Стыдно, боярыня!.. Свои драгоценности с собой в могилу заберешь!..
А ты еще не видал, дурачок, что у меня на груди, под мешковиной — подарки Иссы и Его матери: лазуритовый крест, перевитый цветным жемчугом с далеких морей… Кто с меня их снимет?!.. Хотела дочери подарить, да видишь, дочь свою пережила; но дочь моя живет теперь в облаках, и меня она там ждет, и там, в заоблачном доме, передохнув, отряся снег с плечей и натруженных крыльев, откушав печеной рыбы и сотового меда, я сниму с шеи чудесные камни и не нее, на дочку, надену. А ты помнишь ли, бродяжка шелопутная, как твою дочку-то звали?!.. только рожала их, детей-то, не крестила, имена из пустой башки повыветривались… ох, грешница… как ее звали?!.. Как?!.. Хоть сейчас, катясь в последних санях, окрести ее, назови… по старому обычаю, в честь бабки… Елизаветою…
И сани-розвальни катят, и хлестко плывут, и все выше забирают, и кони мотают жалкими повыдерганными гривами, и скорость все больней бьет кнутом, все мелькает вокруг, снег пронзительно визжит под полозом… или это в толпе баба визжит… глядите, люди!.. Ввысь взлетела!.. Куда, стой!.. куда!.. назад!.. кони!.. вожжи схватите!.. за полозья цепляйтесь, повисните на санях всей тяжестью!.. удержите!..
Поздно. Все поздно. Я вырвалась. Я качусь в березовых скрипучих розвальнях прямо в небеса. Снег, бей меня! Ветер, стегай! Людям меня теперь не достать! Вон, вон они прыгают внизу, орут, кулаками размахивают! А не укусишь теперь бок калача!.. Теперь в облаках горю, как свеча!.. Ну, поднатужиться, выпрямиться, развязать замерзшими пальцами стреноженные лытки… встать в мчащихся санях во весь рост — округ несутся черные, набухшие снегом тучи, белые кружевные облака, перистые, серебристые, распахивающиеся веерами, сыплющиеся пухом, монетами, жемчугом… раскручивающиеся бинтами с солдатских ран… вспухающие лазаретною ватой… комкающиеся младенческими, сырыми пеленками… падающие складками саванных, смертных пелен… облака мои, облака!.. вот я и с вами!.. — оглядеть родное широкое небо — да и выпрыгнуть из бешено катящихся саней вон, в небо, на вольную волю, на вечную жизнь!
И побежать по облакам, полететь, окуная израненные крылья в белую пену, и петь песни от радости, и раскидывать руки!
И знать, что никто уже тебя не казнит… никто на тебя ни меч, ни сеть, ни пулю не заготовит… никто…
Затрубили трубы. Залепили оглушеньем уши. Я прижала ладони к ушам… зажмурилась… Ангелы летели на меня, слетали со всех сторон широкого неба, сыпались на меня, как крылатый снег, и белы были их крылья, и лица их были суровы. Что вы хотите от меня, Ангелы?!.. Я тоже Ангелица!.. Нет, ты не наша. Ты человечица. В тебе течет живая, горячая кровь. Не бегать тебе долго по облакам. Прожгутся облака твоими ступнями. Напитаются кровью твоею. И закапают с неба на землю кровавые дожди. А в небе у нас страданий нет. Смущаешь ты небо, Ксения. Негоже тебе тут бродить, песни свои распевать. Мы, Ангелы, читаем тебе наш Последний Приговор. Тебя люди всю твою жизнь не могли приговорить и казнить — мы, Ангелы, разворачиваем перед тобой свиток, где твой Приговор на скрижалях записан. Жила как хотела?!.. Бога не боялась, а любила?!.. С мужиками изобильно, без разбору, напропалую бесилась?!.. Детей под забором рожала… а после, грудью едва вскормив, теряла, на муки и гибель обрекала?!.. Силу свою глупым людям показывала без Божьего на то благословения?!.. Грешница!.. Грешница!.. Грешница!..
Грешни…
…голая гора. Лобное место. Темя мира.
Ксении закинули руки за спину. Связали бельевой веревкой.
— Ишь, глянь, с неба падала, — как побилась!.. Живая еще осталась… Синяк на синяке… Как мы ее ловко подобрали — аккурат вместе с Ним прибьем…
Выла и дула белокосая метель. Голый холм возвышался над рекой. Три распятия, три черных креста стояли на холме в белой круговерти, сдается, что качались под ветром. На двух из них висели, примотанные канатами к перекладинам, налысо обритые люди — солдаты Зимней Войны. Они плакали. Третий крест торчал в снегу пустой.
— Сбрасывай главный крыж наземь!.. Мы ее поймали!.. Приволокли Ему подружку!.. Сейчас мы их вместе… одним гвоздем… чтоб гвозди зря не тратить!.. они, такие толстые гвозди, сейчас — ух… — дорогие…
Крест накренился, скособочился, тупо повалился набок. Утонул в снежной каше. Ксению подтащили к кресту, и тут она увидела, что на кресте уже распяливают человека: один солдат тянул на себя его босые ноги, двое других растаскивали в разные стороны по дубовой перекладине цепляющие воздух руки, и прямо в Ксению полетел солнечным снежком свет его лица. Исса… Исса!.. Все случилось, как по-писаному… Исса! Ты только потерпи… еще немного… это совсем не больно… мы же с тобой много раз умирали, Исса…
— Поворачивай крест, парень!.. Молот давай… И гвоздь стальной, вон тот, самый длинный, самый… две ладони сразу протыкать да деревяшку…
— Привязывай бабу с другой стороны… затылок в затылок…
— А что ж она не орет?!
— Привычная, видать, распинаться…
Затылок в затылок. Рука против руки, ступня против ступни. Между нами только дерево креста. Оструганные дубовые бревна. Распил досок. К моей захолодавшей ладони приставили острие огромного стального гвоздя, и он вошел в плоть, как в масло. Пробил дубовую перекладину. Пронзил руку Иссы. Вышел из Его ладони. На снег из наших рук, из горстей, посыпались ягоды. Земляника. Брусника. Малина. Гроздья рябины, зимней, сладкой, схваченной морозом. Бузина. Клюква. Калина. Изобильно сыпались красные ягоды, и мы глядели, как они рассыпаются по снегу, в то время как прободены были наши босые ступни, а крест снова поднимали вверх на бечевах, плюясь, ругаясь, охальничая, хохоча.
— Эк мы их!.. Здорово!..
— Как два жука на булавках…
— Как будто любятся, да не передами, а задами… Х-ха…
— Ну ты, заплечных дел мастер, рука твоя не дрогнула…
