В тот вечер Таран с Надькой ушли последними, прихватив с собой только одно
— старый семейный альбом. Особо древних фото там не было, так же, как, впрочем, и снятых в последние годы. Потом, уже сидя у Веретенниковых, Юрка и Надька его долго разглядывали, обмениваясь впечатлениями.
Конечно, альбом этот был растрепанный, местами чем-то обляпанный и загаженный, многие фотографии пожелтели, помялись и порвались, но что удивительно — просматривая его, Таран видел какую-то иную, чужую, в общем, вполне приличную и приятную жизнь.
Начинался альбом со свадьбы. Совсем юные, красивые, нарядные родители — тогда им где-то чуть-чуть за двадцать было! — стоят перед сотрудницей загса и меняются золотыми кольцами. Цветное фото, яркое, чуть-чуть только порозовело. Потом стол в каком-то кафе или ресторане персон на пятьдесят — ведь хватало же денег тогда, в 1979-м! И гости все одеты прилично, хотя, как припоминалось Юрке, много позже он часть этих людей видел задрипанными полубомжами, приходившими к ним пьянствовать или похмеляться. Было фото, снятое, как видно, на второй день после свадьбы в новой квартире — в той самой, которую Таран считал родной. Она на этой карточке казалась такой шикарной: люстра висела, ковер на стене, хрусталь блестел и на столе, и на застекленных полках серванта…
А вот и Юрка на снимках стал появляться. Сперва крохотуля со сморщенным личиком — только-только из роддома привезли! Потом толстощекий бутуз-карапуз с пустышкой во рту, тянущий пальчики к ярким цветным погремушкам, повешенным на резинке поперек красивой, полированного дерева, кроватки. И коляска у Юрки была очень красивая, немецкая. Детсадовское фото: толстая воспитательница Ирина Борисовна в розовом платье, а вокруг нее два десятка ярко, красиво одетых мальчиков в коротких штанишках и девочек с белыми пухлыми бантами в косичках. Школьные карточки были, какие-то торжества семейные. Имелось фото, снятое в Крыму, куда родители, правда, без Юрки ездили. Наверное, им тогда и тридцати не было… Стройные, подтянутые, загорелые, в темных очках — господи, куда ж все это подевалось?!
Конечно, весь этот фотоархив Таран когда-то видел. Правда, последний раз очень давно. Но в тот момент, после поминок, он смотрел на него будто в первый раз. Он не узнавал свою жизнь, хотя то, как его в детсаду фотографировали и в школе, прекрасно помнил. На фото не попали ни угарные пьянки, когда Юрке приходилось убегать к соседям делать уроки, ни омерзительные картинки, когда мать валялась в кухне, напустив под себя лужу, или отец, обрыгавшись до полного неприличия, осатанело рубил топором стулья… Все вообще кончилось примерно 1990 годом. Дальше родители перестали пополнять альбом, хотя, может быть, еще и фотографировались где-то. Вообще-то все плохое началось в 1985-м, когда объявили «антиалкогольную кампанию». Именно тогда отец с матерью начали гнать самогон, утверждая, что он помогает от радиации. Хорошо, что Юрку тогда не стали им поить… И ведь тоже тогда было еще не все потеряно. Пили, но совсем не спивались, ходили на работу, зарабатывали, в общем, неплохо. А вот в девяностые годы, особенно после того, как все накрылось медным тазом и завод, где они вкалывали, перестал работать, тут-то оно и началось. Отец, конечно, время от времени . говорил, что революция вот-вот грянет, рабочий класс поднимется, но и революция не гремела, и рабочий класс не поднимался. Кто-то крутился, вертелся, за выживание боролся, а отец с матерью в основном спивались, хотя тоже иногда умудрялись деньги зарабатывать и Юрку кормить.
Так вот тогда, в ночь после поминок и просмотра альбома, на Тарана такие шальные мысли находили, что ни в сказке сказать, ни пером описать. В нем настоящая классовая ненависть закипела, хотя они с Надькой жили куда лучше многих и вообще-то им пока было грех на судьбу жаловаться и демократические порядки ругать. Нет, Таран, начав с того, что пожалел ту, прошлую, вполне приличную жизнь, которая была запечатлена на старых фотках, буйно разъярился и на тех, кто «перестройку» с «антиалкогольной кампанией» учудил, и на тех, кто СССР развалил, и на тех, кто рынок во главе угла поставил. Свистни тогда кто-нибудь: «Юрка, айда буржуев давить!» — он бы среди ночи вскочил и побежал, не спросив, за кем идет. Но никто не свистнул, и Юрка, промаявшись со своими мыслями до утра, все-таки заснул. А проснувшись, поглядел на Надьку, на Лешку, глянул по телику очередной репортаж из Чечни, где разрушенные деревни показывали, и малость поостыл. Представил себе, как над городом «МиГи» и «сушки» с бомбами носятся, как «вертушки» НУРСами по дворам стреляют, а откуда-нибудь всякие «меты», «ноны» или там «грады»-«ураганы» по площадям мочат, и поскорее отогнал это видение от себя. Не дай бог!
…Все эти воспоминания нахлынули на Юрку в то время, когда он, помывшийся и посвежевший, пообедавший «усиленней раскладкой» в «мамонтовской» столовой, переодевшись в штатское, ехал в городском автобусе. Ехал он один. Ляпунов, как было приказано, в 16.00 убыл на доклад к Птицыну, Топорик, как и обещал еще в бане, решил часа на четыре придавить подушку, а Милка отправилась в свою каморку, утверждая, что будет наводить марафет и сегодня обязательно кого-нибудь до смерти очарует.
Настроение у Тарана в принципе было не самое плохое. Конечно, взгрустнулось ему немного при всех этих не шибко веселых воспоминаниях-размышлениях, но не настолько, чтобы он уж совсем приуныл. В конце концов, прав ведь Ляпунов: хорошо быть живым! Прогулялись, можно сказать, по преисподней, к черту в зубы не попали и выполнили все, что положено. Те козлы, которых в Европе набирали, лажанулись по полной программе, четверо никогда к своему пльзенскому, «Выборовой» и всяким там шпикачкам не вернутся, один сейчас небось рассказывает все, что знает, сведущим людям, а еще три чувака-баклана мотаются по Чечне, ожидая, что их какой-нибудь Ахмед или Магомед отловит и немножко горло резать будет. Впрочем, если они федеральному спецназу попадутся — те их, несмотря на российскую форму, в два счета расколют! — туго им придется. Убить, может, и не убьют, но потопчут капитально во имя славянского единства. Особенно если спервоначалу за бандер примут, которых, говорят, у боевиков до хрена и больше пасется…
Но это все уже далеко. Город — вот он, а там Надька. Лешка сейчас с дедой Мишей и бабой Тоней у прабабушки Наташи в Стожках. А госпожа Таран — в городе. Надьке на ее родном «тайваньском» рынке подработка подвернулась, все в том же ларьке. Две тыщи — какой-никакой, а приварок. Лешка уже большой, грудь не сосет, бабки и дед рады повозиться. Птицын обещал Юрке на август отпуск, вот тогда они с Надькой вместе в Стожки поедут.
В общем, по мере приближения к квартире Веретенниковых настроение у Тарана все больше поднималось. Правда, по времени выходило, что Надька, которая, по Юркиным расчетам, сегодня работала в дневную смену, еще не вернулась с рынка. Она должна была появиться где-то в шесть вечера. Но у Тарана были свои ключи, так что препятствием для попадания в квартиру это служить не могло.
Итак, Юрка миновал скамеечку, на которой восседали три или четыре старушки, сказал им «здрассте!», вошел в знакомый и почти родной подъезд, прытко взбежал на третий этаж и для начала все-таки позвонил в дверь. Фиг его знает, может, Надька уже дома или кто-то из ее родителей за чем-нибудь в город приехал. Но, как и ожидалось, дверь никто не открыл. Тогда Юрка достал ключики и, быстро отперев оба замка, вошел в квартиру. Увы, никого еще не было. Часы показывали всего пять с копейками, и до Надькиного прихода оставался еще без малого час. Юрка снял кроссовки и поставил их в специальный металлический шкафчик для обуви, который они недавно приобрели. А шлепанцы брать не стал — и так тепло.
