— Так. — Лицо Сергея Николаевича приобрело строгое выражение. — Сейчас придется кое-что уточнить.
Он повернулся к своим «теофилам» и гаркнул по-испански:
— Алехо, через десять минут здесь должна быть кассета 832. Пошел!
Алехо исчез за дверью и, топоча, как слон, бегом понесся куда-то по коридору.
— Дима, ты случайно не шутишь? — спросил Сарториус, вперив в меня свои жутковатые глаза психотерапевта.
— Сергей Николаевич, какие могут быть шутки? — Я испугался самым натуральным образом. Уж с кем с кем, а с компаньеро Умберто я ни на какие шутки никогда не настраивался.
— Но ведь я же твою память смотрел… — Растерянность, которую он и не пытался скрыть, была самая натуральная. Точно такую же я видел в том потоке времени, где мы с ним очутились в районе объекта «Котловина». Тогда я экспромтом придумал версию, будто вся эта экспедиция в Сибирь была организована Чудом-юдом для того, чтоб отвлечь Сорокина от швейцарских дел Сергея Сергеевича. Именно тогда я впервые увидел Сарториуса в смятении. Но тогда я просто блефовал, а поскольку блеф вышел удачным, даже испытывал определенную гордость от того, что сумел запудрить мозги всевидящему и всезнающему чекисту. Сейчас у меня ни гордости, ни удовлетворения не было. Был настоящий страх. Если не Чудо-юдо и не Сарториус, то кто же мной управлял?
Я только поставил этот вопрос, но еще не успел придумать ни одного более-менее вразумительного ответа, когда вбежал телохранитель Алехо, которого Сарториус отправлял за кассетой 832.
— Молодец, — похвалил его Сергей Николаевич. — А теперь выйдите за дверь и никого не подпускайте ближе, чем на десять метров.
«Теофилы» скрылись, а я сказал:
— Здесь, между прочим, телекамеры установлены, компаньеро. Вы в курсе?
— Сами и ставили, — отмахнулся Сарториус, лихорадочно включая видак и запихивая в приемник кассету. — Там сидят наши ребята, но я приказал им отключить наблюдение.
Видак закрутился, на телеэкране заметались полосы.
— Это видеозапись, подученная путем оцифровки того, что мы считали с твоего мозга. Сейчас пойдет картинка, — прокомментировал Сергей Николаевич.
— Четкость, конечно, не шибко, но что поделаешь…
Все, что появлялось в дальнейшем на экране, напоминало те самые заезженные пиратские видеофильмы, которыми одно время были заполнены московские развалы. То есть размытое, нечеткое изображение, иногда в красных, иногда в синих тонах, иногда забеленное до полной потери контрастности, а иной раз вообще полустертое.
Тем не менее, в этом следовало винить не аппаратуру, воспроизводившую этот «фильм», и даже не ту компьютерную программу, которая считывала и оцифровывала импульсы из моего мозга, превращая их в видеозапись, а мою личную память, которая по своей прихоти одно запомнила ярче и полнее, а другое очень блекло и нечетко. Ибо в данном случае роль объективов видеокамеры исполняли мои глаза, и все, что появлялось на экране, было лишь тем, что попало в их поле зрения.
Запись на кассете 832 началась с момента, когда мы с Богданом, Валетом и Ваней подбирались к даче Кири. Сарториус включил перемотку вперед и, пока на экране в торопливом ритме менялись кадры, спросил:
— С какого момента ты почувствовал, что тобой управляют?
— Вообще-то, — сказал я, наморщив лоб, — по-настоящему я почувствовал команду по РНС, только когда за столом сидел у Агафона и компании. Но теперь думаю, что это могло быть раньше…
— Когда? — кося глазом на мельтешащий экран, спросил Сарториус хрипло.
— Например, тогда, когда мы переехали с дачи Кири на дачу дяди Сани…
Сарториус остановил перемотку, и запись начала крутиться в нормальном темпе. На экране появилось то, что мне из всей «дачной» эпопеи запомнилось крепче всего: то, как я едва не задохся в трубе, застряв с чемоданом-вьюком. А вот потом пошло то, что было связано с переездом…
На экране возникло довольно мутное видение двора, где стояла синяя «шестерка». Четко запечатлелись мои взгляды на багажник и на стекла автомобиля — я тогда удивился, что Ваня с Валетом не взломали замки и не разбили стекла.
«— Как вы открыли машину?» — спросил я там, на экране, хотя меня в основном видно не было. Я спросил это, бросая вьюк в левую заднюю дверцу и усаживаясь на сиденье. В ногах у меня стояли чемоданы с компроматом и миллионами. Точно, все так и было, хорошо запомнилось.
«— Ключом, — ответил Ваня. — Ключ находился у Богдана в кармане».
Тут на основное изображение наложилось полупрозрачное дополнительное. В этот момент я вспомнил лежащего и стонущего Богдана, в которого Ваня засветил две пули.
«— Вперед!» — скомандовал я, и машина тронулась с места.
После этого в моей памяти должен был наступить пробел. Именно тогданаступила полная расслабуха, я заснул и не просыпался до самого приезда на дачу дяди Сани. Я мог бы дать Сарториусу и честное пионерское под салютом, и честное комсомольское, и даже честное большевистское (хотя и не имел на это формального права!), что ни фига ни о чем не помню.
Однако никакого пробела не было. После команды «вперед!», когда Ваня вывел машину за ворота, я сказал: «Направо!», и Ваня послушно повернул баранку. «Шестерка» поехала по дороге через дачный поселок, прокатилась по лесной грунтовке, потом выехала на асфальтированное шоссе — совершенно мне незнакомое по виду! — и, повернув по моей команде налево, понеслась дальше. Если б я не слышал своих команд, то, наверно, подумал, будто Ваня, сидевший за баранкой, отлично знает дорогу, потому что ни разу на протяжении всей поездки никто из нас не поглядывал ни на карту, ни даже на дорожные указатели. Но дороги не знали ни он, ни я, который уверенно и четко отдавал команды, куда и где поворачивать. Ваня, еще раз напомню, вообще никогда не ездил к Агафону, а я ни разу не пользовался тем маршрутом, по которому направлял Ваню. Чудеса!
Но самым неожиданным в этом отрезке записи были переговоры, которые я, оказывается, вел по рации. Это в то самое время, когда, как мне казалось, я мирно спал и даже снов не видел!
Мои глаза там, на экране, положили взгляд на шкалу настройки и установили риску на какую-то неизвестную мне волну, во всяком случае, держать с кем-либо связь на этой волне мне не доводилось.
«— Девять семь ноль, ответьте два три семь. Прием», — пробубнил я, нажав большим пальцем на кнопку передачи, скрытую под резиновым колпачком. Отозвались почти сразу, едва я отпустил кнопку, и рация встала на прием:
«— Два три семь, я — девять семь ноль, вас слышу».
«— Девять семь ноль, глина семь шесть, фишка семь плюс три, нитка полста восемь, минутка плюс четыре. Как поняли, прием?»
«— Два три семь, вас понял: грязь семь шесть, фигня семь плюс три, натяг полста восемь, миг плюс четыре. Работаем».
