— Ну, про платок неинтересно, —
капризно выпятила нижнюю губку мадам Клебер. — Лучше расскажите еще про
драгоценности! Нужно было поискать получше.
Свитчайлд рассмеялся:
— О, мадам, вы даже не представляете
себе, насколько тщательно их искал новый раджа! Это был один из местных
заминдаров, оказавший нам неоценимые услуги во время сипайской войны и в
награду получивший брахмапурский трон. У бедняги от алчности помрачился
рассудок. Какой-то умник шепнул ему, что Багдассар спрятал ларец в стене одного
из домов. А поскольку ларец и в самом деле по размеру и внешнему виду в точности
походил на обычный глиняный кирпич, новый раджа повелел разобрать все строения,
возведенные из этого строительного материала. Дома сносили один за другим, и
каждый кирпич разбивали под личным присмотром владыки. Если учесть, что в
Брахмапуре девяносто процентов всех построек — из глиняных кирпичей, через
несколько месяцев цветущий город превратился в груду развалин. Безумного раджу
отравили собственные приближенные, страшась, что население поднимет бунт почище
сипайского.
— Так ему и надо, иуде, — с чувством
произнес Ренье. — Нет ничего отвратительнее предательства.
Фандорин терпеливо повторил свой вопрос:
— Так все-таки, профессор, велика ли
ценность п-платка?
— Не думаю. Это скорее раритет, диковина.
— А почему в п-платок все время что-то
заворачивают — то Коран, то Шиву? Нет ли у этого куска шелка какого-то
сакрального значения?
— Никогда не слышал ни о чем подобном.
Просто совпадение.
Комиссар Гош с кряхтением встал, расправил
затекшие плечи.
— М-да, история занятная, но нашему
расследованию, увы, ничего не дает. Вряд ли убийца держит эту тряпку при себе в
качестве сентиментального сувенира. — Он мечтательно произнес. — А не
плохо бы. Достает кто-нибудь из вас, дорогие подозреваемые, шелковый платок с
райской птицей — просто так, по рассеянности, — и сморкается в него. Тут
старина Гош знал бы, как ему поступить.
И сыщик засмеялся, очевидно, считая свою шутку
очень остроумной. Кларисса смотрела на мужлана с осуждением.
Комиссар поймал ее взгляд и прищурился:
— Кстати, мадемуазель Стамп, о вашей
дивной шляпке. Стильная вещь, последний парижский шик. Давно в Париж
наведывались?
Клариса внутренне вся подобралась и ледяным
тоном ответила:
— Шляпка куплена в Лондоне, комиссар. А в
Париже я вообще никогда не бывала.
Куда это так пристально смотрит мистер Фандорин?
Кларисса проследила за направлением его взгляда и побледнела.
Дипломат разглядывал ее страусиный веер, на
костяной ручке которого золотилась надпись: Meilleurs souvenirs! Hotel
«AMBASSADEUR». Rue de Grennelle, Paris.
[8]
Какая непростительная оплошность!
Гинтаро Аоно
4-го месяца 5-го дня
В виду Эритрейского берега
Понизу зеленая полоса моря,
Посередине желтая полоса песка,
Поверху синяя полоса неба.
Вот каких цветов
Африки знамя.
Это тривиальное пятистишье — плод моих
полуторачасовых усилий по обретению душевной гармонии. Проклятая гармония никак
не желала восстанавливаться.
Я сидел на корме один, смотрел на унылое
побережье Африки и острее, чем когда бы то ни было, ощущал свое бескрайнее
одиночество. Хорошо хоть, что мне с детства привили благородную привычку вести
дневник. Семь лет назад, отправляясь на учебу в далекую страну Фурансу, я
втайне мечтал, что когда-нибудь дневник моего путешествия выйдет книгой и
принесет славу мне и всему роду Аоно. Но, увы, ум мой слишком несовершенен, а
чувства чересчур обыкновенны, чтобы эти жалкие листки могли соперничать с
великой дневниковой литературой прежних времен.
И все же без этих ежедневных записей я, верно,
давно бы уже сошел с ума.
Даже здесь, на корабле, плывущем в Восточную
Азию, только двое представителей желтой расы — я и китаец-евнух, придворный
чиновник 11 ранга, ездивший в Париж за парфюмерными и косметическими новинками
для императрицы Цы Си. Из экономии он путешествует вторым классом, очень этого
стесняется, и разговор наш прервался в тот самый миг, когда выяснилось, что я
еду в первом. Какой позор для Китая! Я на месте чиновника, наверное, умер бы от
унижения. Ведь каждый из нас представляет на этом европейском корабле великую
азиатскую державу. Я понимаю душевное состояние чиновника Чжана, но все же
очень жаль, что он стыдится выглянуть из своей тесной каюты — нам нашлось бы о
чем поговорить. То есть, конечно, не поговорить, а пообщаться при помощи бумаги
и кисточки. Хоть мы и говорим на разных языках, но иероглифы-то одни и те же.
Ничего, говорю я себе, крепись. Остались сущие
пустяки. Через какой-нибудь месяц ты увидишь огни Нагасаки, а оттуда рукой
подать и до родной Кагосимы. И пусть возвращение сулит мне унижение и позор,
пусть я стану посмешищем всех моих друзей! Лишь бы снова оказаться дома! В
конце концов, никто не посмеет презирать меня в открытую — ведь все знают, что
я выполнял волю отца, а приказы, как известно, не обсуждают. Я сделал то, что
должен был сделать, к чему обязал меня долг. Жизнь моя загублена, но если это
нужно для блага Японии… И все, хватит об этом!
