Не хотелось думать, кто играет, откуда взялась тут музыка… Может, это доносилось из деревни? Или это туристы приехали со стороны деревни (потому не слышно было двигателя), поставили палатку и танцуют? Но что-то подсказывало, что это не запись, это играют настоящие инструменты, странным образом занесенные в глухое место, так неподходящее для концертов. И знать бы, кто приводит их в движение, смычки и струны инструментов?
Постепенно мы начали получать от музыки даже некоторое удовольствие. Ирина окончательно забыла, что я ее коварно заманил в опасное место, где теперь не смогу защитить, лишенный чудных качеств Славика, и задремала на моей груди. И я ее уже почти простил, когда кто-то опять сошел с дороги на высокую росистую траву. Тело Ирины сразу напряглось, рука судорожно вцепилась в мое плечо. На этот раз кто-то двигался на двух ногах, но странно протягивая по траве то одну, то другую конечность; люди так не передвигаются, да и был идущий, похоже, ростом метра в два с половиной.
Я снова вцепился в тесак, двинулся было к выходу; Ирина вцепилась в меня, изо всей силы замотала головой. Я сделал страшное лицо, опять вышел из палатки, даже не надевая сапог. Я уже был уверен, что все равно ничего не увижу… И не увидел. Луна стояла в зените, все было залито светом, но на лугу ничего не было и по лугу никто не ходил.
Но это был не конец, да куда там! Не успел я сунуться под одеяло, как снаружи понеслись звуки, уже и вовсе ни в какие ворота не лезущие. Такое впечатление, что кто-то пополз вокруг палатки. Натурально пополз, плюхаясь время от времени об землю, и земля гудела, потому что был этот «кто-то» куда как увесистым, с корову.
У Ирины пробудилось чувство юмора:
– Корова ползает вокруг!
Снова я вылез из палатки… И, конечно же, ни одна капелька росы на всем лугу не покинула подобающего ей места на стеблях и на листьях травы. Зато снова послышалась музыка.
Так мы и лежали без сна, слушали музыку (репертуар был просто необъятный, а слышалось то очень плохо, отдаленно, то как будто играли в ста метрах, в стороне деревни). Время от времени опять что-то тяжелое ползло; уже не корова, а не иначе бегемот.
Уже после трех часов кто-то маленький, юркий, шустро промчался мимо палатки, и в пойме Дружинихи, под ивами, явственно раздалось эдакое кокетливое:
– Ко-о… Ко-о…
Но с такой силой, как если бы кудахтала корова, да еще и отдалось несколько раз эхом. Вообще чересчур многое в эту ночь вертелось около коров.
Ирина время от времени принимала привычные меры, чтобы ее, упаси Боже, не сделали бы счастливее, чем она есть. Я ведь, получись у нас прочный роман, мог бы и затмить чудо-Славика, и, с одной стороны, это было бы как избавление от морока. А с другой, исчезновение лучезарного солнышка-Славика заставило бы переоценить, пересмотреть уже придуманную жизнь. Да еще и пришлось бы задуматься о том, почему у нее ничего толком в жизни не получается. Пока во всем виновата джульеттовская любовь к Славику, тут все понятно. А вот если ее не будет, а будет вовсе даже вполне успешный роман, придется ведь и задуматься…
Во избежание таких ужасов Ирина всячески демонстрировала, как она ужасно не выспалась (можно подумать, я выспался!), и стонала что-то типа:
– Чтоб я еще когда-нибудь провела с тобой ночь!!!
(Роман продолжался еще полтора года после этого, до случайного появления в городе Славика. Тут уж даже я не выдержал.)
Временами я переставал понимать, что же меня больше бесит – разгул нечистой силы вокруг палатки или разгул неврастении под одеялом слева.
Только с первыми лучами света, часов в пять, стало можно немного поспать, но, конечно же, новая напасть. Я бы охотно спал бы себе и спал, пока в десять часов ребята не придут на раскоп. Но ведь и мой сын, и дочь Ирины сейчас находились в лагере! Необходимо было тут же мчаться, задрав штаны, в лагерь.
– Моя птичка! Моя рыбка! – выстанывает Ира в адрес своей Диночки и кидает на меня такие взгляды, как будто каждый наш с ней половой акт стоил стакана крови ее доченьке.
Я понимал, что еще две-три минуты, и начнутся молитвословия Славику; теперь, наверное, как воплощению отцовства. И пришлось, стиснув зубы, одеться и вылезти из палатки. Серый холодный рассвет, очень много росы; тихая капель по всему лесу.
Спустя полчаса входим в лагерь, где наши дети продолжают себе спать, абсолютно не нуждаясь в родителях и вообще в ком бы то ни было.
И единственной хорошей стороной этой сверхранней явки стало то, что я смог задать один вопрос дежурному. Дежурный ведь встает раньше других, готовит завтрак на весь лагерь.
Я жду, пока Женя раскочегарит костер и присядет около меня.
– Жень… Что там, на раскопе, за музыка? Не знаешь, кто это играет?
Женька явно застигнут врасплох. Сидит, чешет затылок, думает.
– А что, мешает?
Вопрос настолько идиотский, что мы оба начинаем хохотать.
– А то вид у вас такой… Уставший.
– Я почти и не спал, Женя. Так что за музыка, не знаешь?
Женька молчит с полминуты.
– Не знаю… Но музыку все слышали. Граф даже ходил… мы все ходили, музыку ловили.
Та-ак… Они, значит, шатались по ночам, ловили нечисть! Начальнику вообще надо понимать, что он всегда знает не все о своем коллективе, и относиться философски к этому. Но есть же пределы всему!
– Женя… вы это во время дежурства на раскопе или как?
– Не… Мы тут собрались и ночью сходили, послушали. Знаете, откуда музыка уже слышна?
Я мотаю головой.
– Ага… – Женька удовлетворен. Он знает что-то, чего не знает начальник. Все-то я его просвещал, а теперь он меня просветит. – Вот как выйдешь из лесу в поле, тогда слышно… Если одни в поле, другие в лесу – то которые в лесу, тем не слышно. А в поле – хоть танцуй.
Это то самое место, где у нас вчера начались проблемы, и я просто молча киваю.
– А там не только музыка… – продолжает Женя. – Там еще много чего… И вообще погано.
– Я слышал шаги, Женя. И как будто кто-то огромный вокруг палатки ползал.
– А выйдешь – и нет никого? – понимающе смеется Женя, и я опять ему киваю.
– И огоньки видели?
– Нет… Огоньков я не видел. Какие они, огоньки?
– А они возле реки, огоньки. По двое, зеленые и красные. Надо спуститься и подождать, тогда они спускаются.
– Откуда спускаются?!
– По Дружинихе спускаются, из ущелья между холмом и останцем террасы… Надо стоять, и тогда они приходят.
– Попарно, говоришь?! Так, может быть, это глаза?!
– Нет, наверно, не глаза, очень низко. И, бывает, высоко по склону поднимаются и там в разные стороны расходятся… Вот красные огоньки, бывает, идут высоко. Костя видел, даже вот так…
