А вот другая девица повела себя совсем иначе. Может быть, все дело как раз в том, что была она девушкой скромной, разумной и что Олег был в ее коротенькой девичьей жизни первым мужчиной. Многие предполагали, что ее поступок и определяется как раз дефицитом опыта, практического знания человеческой подлости и психологических рубцов от этой подлости. Спорить не буду, но другие говорили мне, что эта девушка сильно любила Олега, а объяснять ее поступок ведь можно и таким способом. Во всяком случае, девушка вышла на коммунальный мост, несущий свое покрытие в 25 метрах от вод Енисея, и бросилась в реку. Дай бог, что все кончилось для нее уже в момент удара о воду, и, по крайней мере, ей не пришлось долго страдать. Но девушка она была спортивная, хорошо развитая физически; она вполне могла сгруппироваться в самый последний момент, чисто инстинктивно, и еще живой уйти глубоко под воды Енисея. Кстати говоря, труп не нашли.
Олега назавтра же пригласили в деканат: выбирай любой город, какой на тебя смотрит, — мы тебя туда переведем, чего бы это ни стоило. Занятно, что парень вовсе не захотел переводиться: мол, зачем?! Ему и в Красноярске вполне хорошо. А вот семья погибшей быстро переехала в другой город — отец ее был крупным чиновником, и ему оказалось несложно перебраться в европейскую часть России.
Примерно месяца через два я столкнулся с Псахисом у одного человека, осваивающего ныне земли, отвоеванные Израилем у Египта; это был один из последних моих визитов к Айзенбергу. Лева, как всегда, радостно повизгивал, подпрыгивал, суетился, возбужденно рассказывал, куда он съездил и что оттуда привез. А потом рассказал еще и такую историю. Якобы шел он вчера к своему дому, уже в темноте и вдруг услышал за собой шаги. Шаги были странноватые, какие-то очень уж частые, словно шли за Левой на ходулях; именно из-за странности шагов Лева и обернулся, но никого не увидел — за ним не было решительно никого. А шаги раздавались.
Может быть, этот идущий движется по другой стороне? Лева остановился, чтобы подождать, когда идущий выйдет под фонарь. Но и шаги затихли. Лева постоял несколько минут; довольно долго он стоял, потому что успел выкурить за это время сигарету. Звука шагов не было слышно, и Лева двинулся дальше. Тут же затопали, заторопились шаги невидимки.
Справедливости ради, вовсе не был Лева большим трусом. Многие наверняка уже кинулись бы, повизгивая, наутек, а вот Лева еще ставил какие-то эксперименты, что-то еще проверял. Скажем, припустил во весь дух к своему подъезду, выбирая самые освещенные места, потом резко остановился, обернулся. Невидимка мчался за ним, с невероятной скоростью переставляя свои ноги-ходули, — как деревянные палки, они часто лупили по асфальту, сливаясь в невнятную дробь. А стоило Леве остановиться — и тут же прекратились всякие звуки. Невидимка не сделал ни одного движения по инерции, ни единого шага после того, как Лева остановился. И так прошло еще несколько минут.
Подъезд был уже в двух шагах, буквально в нескольких метрах, но вот пройти эти метры оказалось психологически непросто. Напрягая изо всех сил зрение (должен же идущий показаться хоть на мгновение?!), ступая зачем-то на цыпочках, Лева приблизился к подъезду. За входной дверью царила угольная чернота; только на втором этаже еле светилась крохотная, свечей в сорок, лампочка.
Еще раз повторю — Лева был вовсе не трус, да и очень уж был маленьким психологически. Как не верит ребенок в то, что умрет, и что с ним такое может случиться, так, похоже, и Лева не очень верил собственным органам чувств. То есть вроде бы и происходит что-то… Но ведь с ним же все равно ничего плохого случиться не может! Лева побежал туда, где вроде бы остановились шаги. Невидимка тоже побежал, и судя по звукам, как раз так, чтоб держаться от Левы на прежнем, выбранном им расстоянии. Лева припустил сильнее — и шаги стали быстрее. Лева пошел медленнее — и шаги стали не так частить, но расстояние не изменялось. Лев направился обратно — и шаги точно так же зачастили, застучали по асфальту вслед за ним.
Вот и стена дома, свежепокрашенная дверь между черных погашенных окон. Пятясь спиной, проверяя рукой позади, Лева втиснулся в подъезд, стараясь контролировать вход. Шаги приближались, и, хоть убейте, не было совершенно ничего и никого на залитой луной площадке перед домом. Лева ждал, что хоть следы появятся в пыли, — посмотреть, какая у него нога, у невидимки? Но и следы не появлялись.
Лева взлетел на второй этаж, упал, зашиб коленку, встал, прижавшись спиной к надежной, такой материальной стене. Шаги стихли, и вдруг раздался взрыв хохота — заливистого, издевательского. Смеющийся прекрасно знал, какое впечатление на Леву он производит, и наслаждался этим впечатлением: не хуже, чем наслаждался Лева с прихлебателями, ухая и топая позади влюбленной пары. Ничего демонического, потустороннего не было в этом смехе, хотя Лева был уверен — смеется не человек; но, может быть, это уже у него не в меру разыгралось воображение. И никак не был этот смех чем-то призрачным, слышным одному только Леве, — смех отдавался эхом, гремел в подъезде очень явственно. Потом под ногами невидимки зазвучали ступеньки… И Лева вихрем влетел в квартиру.
На его счастье, никто не последовал за ним через входную дверь квартиры, не проник в дом, где он жил совершенно один. Никто даже не стучал и не звонил, не докучал сопением в дверную щелку, не обнаруживал своего присутствия поблизости и не ждал Леву завтра, когда он вышел из дома. Лева-то уже подгадал свой выход из квартиры, когда соседи сверху спускались и как раз проходили через его этаж. И зря, повторяю, потому что никто его не ждал.
Но с тех пор всякий раз, когда Лева возвращался один домой, и вообще всякий раз, когда он оставался один вечером, невидимка топал за ним так же точно, как и в первый раз. Лева, правда, не часто доставлял ему такое удовольствие, потому что повадился, если возвращаться поздно — то не одному, и оставлял даму ночевать, но ведь сам прессинг удручал… Кончится ли это безобразие?!
Я не знаю, кончилось ли это, и если кончилось, то когда и где, потому что Айзенберги стали мне окончательно неприятны, и я прервал это знакомство. А с самим Левой мы виделись только у них и напрямую практически не были связаны; ну, знал я его телефон, знал, но охоты позвонить как-то не было. И стать частью его свиты тоже не хотелось.
Но верю я в эту историю, совершенно верю! Потому что этим же летом я общался с Олегом, и в самой идиллической обстановке: в археологической экспедиции. Отношение к нему там было не ахти какое хорошее, пожалуй, несколько брезгливое. И только с очень небольшим кругом лиц он мог вести беседы о том, как это здорово — назначить одной женщине свидание на девять часов утра, второй — на час дня, а третьей — на четыре вечера, и переспать со всеми тремя в одной постели. Олег нервно подпрыгивал, ведя эти беседы, часто облизывал губы, суетился и был, говоря откровенно, не очень привлекателен (поведение выстроившихся шеренгами дам вызывало недоумение). Мне же он был крайне любопытен именно как виновник гибели человека: как у него по части раскаяния, понимания своей вины, желания что-то исправить? Изучал я его, что тут долго говорить.
Но главное — Олег рассказал мне точно такую же историю! В точности такую же, один в один! Жил он далеко от Левы; типичный «жаворонок», домой по темноте приходил крайне редко, но раза два пуганул его невидимка прилично. Чем закончилась эта история с Олегом, я тоже не знаю, потому что отношений мы, вернувшись из экспедиции, не поддерживали, но в его приключения я тоже верю. Ведь после гибели девушки Олег и Лева совершенно не встречались — осторожен был Лева… да, скорее всего, он и остался осторожен. А раз не встречались — вряд ли договорились об общем розыгрыше.
