А уже отдав свои мудрые распоряжения, долженствующие знаменовать торжество дисциплины, полковник заглянул в комнату девочек — опять же неизвестно зачем. Может быть, навести в ней порядок, может быть, полюбоваться блузками и бельем девятиклассниц. Заглянув в комнату, бедного полковника чуть кондратий не стукнул — потому что в казарме девочек он обнаружил некую особу, нагло нарушившую его приказ.
— Догоняй! — махнул рукой полковник. Он подумал сначала, что девочка оцепенела от страха и потому не побежала с остальными.
— Нет, — отвечала девица.
— Что-о?!
— Не пойду догонять.
— Нарушение приказа?! Упасть! Отжаться!
— Нет.
— Как ты смеешь! — заревел полковник.
— Вы не имеете права.
— Ты кто?! Ты солдат совет… То есть, тьфу! Ты солдат демократичьской России!
— Нет.
— Как это нет?! Ты солдат!
— Нет, я не солдат. Я не давала присяги.
— Ну так дашь! — обалдело таращился полковник, вне себя от изумления. — Попадешь в армию и дашь!
— Не попаду. Я вообще в вашу армию не собираюсь, и не смейте на меня орать.
Полковник двинулся к Ирине, засучив рукава… И тут вдруг до него дошло: ведь перед ним не новобранец, которого можно мордовать как угодно и совершенно безнаказанно. И полковник словно бы споткнулся о напряженный светлый взгляд Ирины, круто развернулся и убрался… к себе в кабинет.
Вернувшиеся после пробежки, едва таскавшие ноги девочки считали Ирку кто героиней, кто идиоткой; эти вторые не сомневались, что полковник уж найдет способ разобраться с нарушительницей и ослушницей. Спор между девицами кипел, когда за Ириной примчалась мама. Мама рыдала, умоляя полковника не сообщать на работу, и так же униженно просила оставить Ирку на посту. Полковник откровенно улыбался, когда мама надавала Ирине звонких оплеух, обещав еще добавить дома, и на его физиономии расплывалось выражение шестого чувства советского народа: чувства глубокого удовлетворения. Такое выражение появляется на лице у отца семейства после сытного обеда, в ходе которого наследники радуют его своими успехами. Не сообщать на работу, и вообще не давать огласку возмутительному происшествию он согласился после долгих уговоров, но вот оставить Ирину на посту… Это уже никогда!
— Вы, дамочка, с ней демократичьским путем делаете… А дети — это же сволочи! — доверительно растолковывал полковник. — С ними, с детьми этими самыми, с ними нужно не демократичьски… С ними нужно по-социалистичьски!
— Выдеру! Не извольте сомневаться, выдеру как Сидорову козу! — уверяла мама, вызывая у полковника счастливую, довольную улыбку, и еще раз получив заверения — раз мама все осознала и примет меры, полковник не даст делу хода.
И разъяренно-перепуганная мама потащила Ирину домой и там сдержала данное полковнику слово.
Ирина, правда, и здесь вела себя до неприличия своевольно. Например, категорически отказалась улечься на тахту, чтобы маме было удобнее ее сечь, и мама, плача от страха и ярости, лупила ее ремнем, куда удавалось попасть. Ирина потом несколько дней не ходила в школу — с такими следами на руках и на лице неловко было выходить из дому. А мама била Иру и орала, что Ирина у нее — позор семьи, что теперь опять посылают по семьям и по школам специальных людей, проверять, кто и как воспитывает своих детей, и что из-за этой дурацкой девчонки у всей семьи будут грандиозные неприятности.
Мама потом рыдала и пила валерьянку, а папа ее отпаивал водой. Ирина глотала слезы в свое комнате, и папа ее утешал — тайком сунул Ирине большущую немецкую шоколадку. А дедушка, так тот, узнав, из-за чего лупят Ирину, расплылся в счастливой улыбке и назавтра же принес ей огромный шоколадный торт и съел вдвоем с внучкой, рассказывая, как они в частях особого назначения разделывались с демократами.
Но что характерно — Ирина свою вину так и не признала и так и продолжала считать, что полковник «не имел права», и что с маминой стороны было очень гадко ее выдрать. Холуйская логика совков так и осталась недоступной этому ужасному порождению эпохи вседозволенности и безнаказанности.
Из рассказанного следует одно — Ирина вовсе не являлась девицей, которую так уж легко напугать. Никак она такой девицей не являлась. И если пещера на нее действовала, и даже действовала сильно — значит, на то были причины. А пещера на Ирину действовала…
Особенно начала действовать там, где дети в коридоре нашли труп в черном бушлате со специальным местом для номера. Павел посветил и попросил Ирину не смотреть, но она все равно посмотрела, и странно — это мученически запрокинутое лицо, обтянутые черной кожей кости вызвали у нее не страх, не отвращение, а мучительную жалость к этому невероятно тощему человеку, принявшему страшную смерть.
Сам собой рождался вопрос — кто были все эти люди? И этот, и тот, кого нашли они раньше? Откуда они тут, эти покойники? Кого звали они в свой последний час? Кого проклинали, повинного в их гибели здесь — в кромешной темноте, без тепла, одежды и еды?
Первый покойник был еще страшен для Ирки; теперь же не было ничего, кроме сочувствия. Ирина даже испугалась, поняв — покойники стали для нее товарищами по несчастью. Но если покойники и не были страшны Ирине, неподалеку от второго Ирина пережила настоящий страх. Потому что с одной стороны, ей необходимо было остаться одной… И сколько бы не тянула девочка с этим делом, меньше ведь необходимость не становилась.
С другой стороны, очень уж чувствовала Ирина здесь присутствие кого-то третьего. Разболтались нервы в блужданиях по пещере? Очень может быть… Но присутствие кого-то неприятного очень чувствовалось, и отставать одной Ирине крайне не хотелось.
— Паша… Может быть, ты пройдешь немного вперед?
— Пройду, конечно… И давай я зайду за поворот, ладно? И там подожду.
— Спасибо, Пашка.
Надо бы действовать как можно быстрее, это само собой… Но страшно. Очень страшно. Вот зашуршала прорезиненная ткань… И Ирина резко обернулась, облившись липким отвратительным потом — как будто кто-то вкрадчиво скользнул вдоль стены, встал за ее левым плечом. Девочка едва сдержала крик, замерла на несколько мгновений в дурацкой позе, придерживая рукой спущенные штаны. И села, наконец, почти прижимаясь спиной к стене пещеры, беспрестанно поводя головой, чтобы коридор в обе стороны был все время освещен фонарем.
Ничего не было заметно. Никто не появился и даже вроде бы не чувствовался поблизости. Пятно света от фонаря Павла было прекрасно видно в конце коридора. Ирину даже стало клонить в сон от того, что она посидела на корточках, отвлеклась от происходящего.
И вот тут неясный страх превратился в нечто почти материальное, осязаемое. Настолько, что Ирина опять вжалась спиной в стену, судорожно обернувшись назад: вдруг там, сзади, есть еще один такой же… Такой же, какой стоит здесь, в конце коридора, как раз между ею и Павлом. Правда, Ирина не знала, и «какой» стоит между Пашей и ею. Он, стоящий, только смутно угадывался — как раз там, где луч света почти рассеивался, и в сумраке бродили тени от каждого выступа и каждой неровной рельефности стен. Вроде бы Ирина замечала движение в луче фонаря, что-то мелькало, перемещалось, заслоняло свет… Девочка была убеждена, что кто-то тут появился («Надо его ждать, и он придет…» — невольно мелькнуло дурацкое). Но поручиться, что кого-то видит, Ирина все же не смогла бы.
