Сильный шум в стороне сразу же заставил напрягаться. Что-то большое возилось в стороне, метрах в пятнадцати от тропки, по которой так и шел Стекляшкин. Там, в чаще молодых осинок, в высоких зарослях папоротника, возился на месте кто-то крупный, больше человека. Колыхались папоротники, странно дрожали осинки. Медведь?! Стекляшкин сорвал с плеча ружье. Руки ходили ходуном, ствол безобразно плясал. Э, так нельзя… Вот, несколько глубоких вдохов для начала, чтобы восстановить дыхание, не заходилось бы сердце. Руки… Ребром правой кисти — по стволу кедра. Раз, второй, третий. И четвертый, зажмурив глаза — чтобы онемение в руке перешло в жгучую боль, чтобы зафиксироваться на ней, чтобы боль стала страшнее собственного страха перед зверем.
А шум снова, шум перемещается, правда, не к нему, куда-то вбок. Кто-то шел в орляке — не прямо к нему, а дальше и наискосок, вроде бы отрезая дорогу обратно. Ничто не подымалось над орляками, никто не торопился показать себя.
Стекляшкин вскинул оружие, готовый чуть что, сразу выстрелить. Стрелять, как прежде, было не в кого, и хуже этого представить было нечего.
Снова шорох, колыхание стеблей уже совсем в другом месте и какой-то странный, диковатый звук, что-то вроде «ко-ко-о», совершенно не идущий к этому движению сквозь папоротники чего-то большого и сильного.
Нет, самое худшее — стоять, не двигаясь, на месте! Стекляшкин сделал шаг вперед, второй. Папоротники раздавались с мокрым звуком, как рвалась плотная бумага. Фу ты!!! Владимир Павлович едва не заорал, отшатнулся от места, где с невероятным, тоже мокрым шумом взлетела вдруг большая птица с серо-рыже-бурым, очень пестрым оперением. Вытянув голову с каким-то очень куриным видом, копалуха помчалась в чащу леса, отчаянно хлопая крыльями.
Стекляшкин опустил ружье, специально дышал редко, ровно — восстанавливал дыхание. Колотилось сердце, тряслись руки, ползла противная холодная струйка вдоль позвоночника.
Еще погулять?! Нет, пока хватит.
С трех часов дня дождя не было, и появилась надежда. Лес стоял тихий, ни дуновения, и сразу же стало парить. Только все ручьи ревели, как переполненные водосточные трубы, сбрасывали в реки воду, вылившуюся на лес. Рои паутов поднимались из мокрого леса, окружали домики базы, доводили людей до неистовства. Зеленые огромные глаза кровососущих мух излучали безумие. Поведение тварей не подчинялось ни логике, ни здравому смыслу. Пауты исполняли, что требует от них инстинкт, пусть даже ценой своих жизней — и только. Все деревья, птицы насекомые и звери тоже жили по своим законам, далеким от рационального, чаще всего — просто непонятным. Каждый вид, каждая особь жили только для себя и только по своим законам, заложенным в особь и в вид, и выполняли только свою роль. И оказывались сцеплены с другими не договором, не разумом и не по своей собственной, а по какой-то высшей воле, вне воли и понимания особей, видов и даже людей, наивно думавших, что знают все.
Разуму и мощи человека лес, горы и река противопоставляли свою волю и мощь, не имевшую ничего общего с человеческим разумением… и со всем, что люди пытались, по своей слепоте, навязать остальному мирозданию. Относиться к этому можно было по-разному, но это было так и только так.
Стекляшкин радовался этой силе, и пытался приобщиться к ней, включив себя в остальной мир. Это было непросто — приходилось доверять самому себе, в том числе и тому в себе, что не подчинялось разуму и воле, не было строго осмыслено.
Хипоне не нравился лес. То ли дело прямой, ровный, сразу понятный асфальт! Ветер качал деревья, раздавалась бодрая капель, и под звон падающих капель доцент красиво читал Заболоцкого:
Так вот она, гармония природы,
Так вот они, ночные голоса!
Так вот о чем шумят во мраке воды,
О чем, вздыхая, шепчутся леса!
Лодейников прислушался. Над садом
Шел смутный шорох тысячи смертей.
Природа, обернувшаяся адом,
Свои дела вершила без затей.
Жук ел траву, жука клевала птица,
Хорек пил мозг из птичьей головы,
И страхом перекошенные лица
Ночных существ смотрели из травы.
Природы вековечная давильня
Соединяла смерть и бытие
В один клубок, но мысль была бессильна
Соединить два таинства ее.
И было видно, что это — не «просто» стихи для Хипони, даже не «просто» стихи, пришедшие в голову под влиянием паршивого, мрачного дня, дождя и вынужденной скуки. Очень чувствовалось, что стихи созвучны отношению Хипони к лесу и отражают что-то для него очень важное. Ревмира, соглашаясь, кивала головой, принимая, как видел Стекляшкин, тоже не «просто» стихи, а принимая и отношение к происходящему под кедрами. И это взбесило Стекляшкина.
— Неужели вы здесь видите только одну давильню?! — удивленно начал Стекляшкин. И даже много времени спустя не понял, насколько наивен был Саша, а насколько наоборот — вовремя не дал разгореться ненужному спору.
— А что? Бывает и давильня, — очень серьезно сказал Саша. — Медведь, к примеру, марала поймает и давит. Или, скажем, лиса зайца… как придавит!
Лица Ревмиры и Хипони отразили все, что могут подумать интеллигентные люди про такого страшного мужлана. Желание спорить исчезло. А Владимир Павлович испытал острое ощущение одиночества… Такое, какого он не испытывал с юности. Он прекрасно помнил, чем кончилось для него это чувство космического, вселенского одиночества, острая необходимость разделить с кем-то реку, лес, закат. Тогда такое состояние оказалось чревато появлением Ревмиры. «Интересно, теперь тоже что-то будет?!» — усмехался про себя Стекляшкин.
Ужинали рано. Ревмира с Хипоней от нечего делать испекли пирожки. За пирожками и чаем и обсуждалось завтрашнее действо.
— Саша, вы уверены, что мы завтра перейдем на ту сторону?
— Не очень… Если бы машиной — точно перешли бы.
— Тогда поехали на машине!
— Я предупреждал — это четыре часа езды… Через четыре часа будем напротив второй красной скалы. Если переправимся, то там уже просто — минут двадцать езды…
И в этом месте Владимир Павлович внезапно для других и почти внезапно для себя произнес спокойно и уверенно:
— Завтра, Саша, подъем как обычно. И сразу поедем.
Растерянный Саша вскинул глаза на Ревмиру. Ревмира молчала, опустив глаза долу, дожевывая пирожок. Вид у Саши был очень неуверенным.
— Это мы горючки пожжем, как ехать за двести километров…
— Я заплачу, — просто сказал Стекляшкин и внес уточнение: — Заплачу кроме уговоренного, конечно. За удовольствие надо платить, — усмехнулся Стекляшкин, позволяя себе даже юмор.
