— Ссышь, когда страшно? — рявкнул Вороненок и, очертя голову, бросился в атаку.
Кортик с хрустом вспорол ближайшую тень, и другую, и еще одну.
Но испуг отпрянувших темных был недолгим. Они быстро пережили потрясение от того, что некий жмей (или змей?) оказался ждесь (или здесь?), и у них нашлось чем ответить.
Тьма стремительно уплотнилась, и с каждым новым ударом кортику становилось все труднее раскрывать в ней багровые раны. И затягивались те все быстрее.
Скоро, выбившись из сил, Сашка перешел на колющие удары, а позже уже вбивал кортик из-за головы двумя руками.
Это помогло, но не надолго. На глазах выровнявшаяся в вогнутую поверхность тьма обрела консистенцию твердой резины, и он в отчаянии отшатнулся к стене.
Смерть накрыла Воронкова. И пусть он уже готов принять ее как неизбежное, но смерть жуткую и лютую, которой грозил ему враг, разум не желал прощать этому врагу. И биться Сашка был готов до самого последнего вздоха.
Джой — рядом и готов умереть за хозяина. Но теперь даже он понимал, что придется умереть, и только.
Патронов больше нет. Кортик уже практически не берет уплотнившуюся стену тьмы.
— Все, — сказал себе Сашка, — приплыли.
И в этот момент тьма раздалась вверх воронкой. Стена уже не наступала.
— Они ждут кого-то, — догадался Сашка, — кого-то еще более страшного.
И тут, словно в подтверждение догадки, муар темных сполохов покрыл непроницаемую тьму, и проступили силуэты. Собственно, страшными они не были. Да Воронкова едва ли могло бы теперь что-либо напугать. Они просто были чудовищно омерзительны.
Эдакий оживший памятник порокам в действии. Но деталей по-прежнему рассмотреть невозможно.
Однако у них была одна пренеприятная особенность. Лишнее измерение. Кроме объема и вопиющей подвижности они уходили куда-то в глубь себя. Куда? В незнаемые дебри? Это трудно передать.
Но Сашка только в тот короткий миг понял не разумом даже, а печенками, что называется, что с таким врагом никто никогда не сможет договориться. Слишком они ЧУЖИЕ.
Все и всяческие монстры и демоны из всех кругов человеческого ада устыдились бы своей убогости рядом с этим сонмом порождений нездешней тьмы. Имя им легион, и нет им дела ни до чего человеческого. И мысли и надежды Воронкова и всех, вместе взятых Воронковых всего мира, были им настолько глубоко по барабану, что им ничего не стоило пройти по ним, не вытирая ног.
И весь мир с политиками и финансовыми воротилами, инженерами и рабочими, проститутками и сутенерами, хозяевами жизни и ее отбросами был для них мутной лужицей на дороге. Шлеп, шлеп, шлеп — пройдут они по амбициям и мечтам, вере и неверию, любви и ненависти нашей.
И небеса треснули. И нечто большое, больше страха и цены всего мира начало вываливаться оттуда, как петли кишок из вспоротого живота…
— А вот хер вам, гады! — гаркнул Сашка вспоротым небесам.
И быстро и сноровисто начал разнимать «Мангуст» на составные части. И тускло поблескивающие детали посыпались прямо под ноги, звякая об асфальт и подпрыгивая искристо.
Синхронно взвыли сонмы порождений нездешней тьмы.
И то самое страшное с неба начало валиться быстрее. И стена черных, муарово переливающихся мерзких силуэтов надвинулась рывком, но…
Но содрогнулась, когда Сашка, перехватив кортик лезвием вверх, упал на одно колено и с остервенелой нечеловеческой силой ударил по деталям «Мангуста» каменным полушарием — глобусом на навершии рукояти.
Удар получился действительно нечеловеческий. Как гидравлическим молотом. Будто кортик рад был отомстить «Мангусту» за что-то и добавил от себя своей силы. И детали начали то плющиться, как будто были из пластилина, то колоться, словно орехи.
Тьма ревела и содрогалась, болью отзываясь на то, как Сашка крушит и увечит детали «Мангуста».
И Сашка впервые почувствовал, НАСКОЛЬКО важен был «Мангуст»…
И остановился в смятении. И увидел дело рук своих. Не осталось ни одной целой детали. Все было непоправимо искорежено.
И тьма взорвалась. Именно так. Произошла вспышка тьмы, как бы ни казалось, что такое невозможно. Свершился некий локальный катаклизм, грозящий поглотить и растворить без остатка…
«До тех пор я и жил», — мелькнуло в голове.
Последнее, что Воронков видел перед тем, как потерял сознание под обрушившимися на него мегатоннами тьмы, — сверху падает огромная белая птица.
В глазах, как на чувствительной эмульсии фотопленки, отпечаталась распростершая крылья птица, рассекавшая тьму перед собой сорвавшимися с крыльев ослепительными дисковыми молниями.
Очнулся, ощупал себя, Джоя… Порядок. Собрал воедино больное тело. Приподнялся.
Белая птица складывала крылья, словно сверкающая палатка свертывалась.
Когда глазам вернулась способность видеть не только световые пятна, он узрел над собою стройную фигуру белой демонессы.
Она рассматривала его с интересом и печалью. И с еще большим сожалением рассматривала останки «Мангуста», искореженные куда больше, чем можно было того ожидать.
— Не починить… Да ты и не захочешь. Ну, смотри. Тебе жить. Скитаясь между двух миров — одним умершим, другим, еще лежащим в колыбели.
— А вы все же обновили библиотеку. — Прохрипел не своим голосом Воронков. — И вот так сразу — Мэтью Арнольдом.
— Мы тоже умеем учиться.
— А я-то, грешным делом, думал, что вы перестали учиться тогда, когда начали учить.
— Даже в такую минуту ты не можешь избавиться от своей иронии, — посетовала Альба, машинально вертя в пальцах что-то вроде то ли парочки трехлучевых льдисто прозрачных звездочек сякенов, то ли бумерангов с текучегранеными лопастями.
— А какая такая минута? — искренне удивился Воронков. — Что такого особенного? Ну не досталась никому моя поделка. Пролетели вы. Вместе с конкурентами. Я-то еще что-нибудь сделаю. Уже идеи есть. Правда. А ты теперь за чем охотиться будешь?
— У тебя талант. А что толку? Прощай, может, еще и встретимся…
Она явно была всерьез расстроена, но так вот сразу уходить, похоже, не собиралась. Не хотелось ей, видать, оставлять за спиной недосказанность. То ли ужалить еще побольнее хотелось светлой деве. Для его же — Воронкова — пользы. Есть в каждом мире такие «светлые», которые чувствуют себя очень плохо, когда их уроки не идут впрок. А может, сама хотела что-то понять недопонятое. Или и то и другое. Сашка четко это дело почувствовал.
— А чего же ты раньше не вмешалась, душа моя? — вновь съязвил он. — Или у вас, у СВЕТЛЫХ, принято вот эдак. В тот момент, когда растает последняя надежда?
— Из малодушия, — призналась Альба и в этот миг была как-то особенно, ослепительно хороша, — ты столько врагов выкосил. Наших врагов. Хотелось выждать, когда ты выбьешь их побольше. Без этого я могла бы не справиться. А с каждым твоим ударом количество зла уменьшалось. И останавливать такое было выше сил.
