Ну, скажем, нарисовал он дверь, так? А дверь, между нами, это такая штука… Это ого-го! Через нее же не только выйти можно, но и войти. И тут уж Сашка был уверен, что если кто через эту дверь и войдет, то будет он, сто пудов, хуже татарина!
Под аккомпанемент таких растрепанных и несуразных раздумий Сашка бодро проводил уборку.
Проводил, оставаясь в полной боевой экипировке, ибо никакой уверенности в прочности мирной передышки не испытывал.
Пылесоса тут никогда не водилось, да странен он был бы в такой обстановке, как хирургический скальпель в руке мясника.
А посему приходилось обходиться старыми и проверенными методами. Путь Веника и Швабра-Дзюцу — чем не боевые искусства? Тем более что еще по советским временам Сашка воспринимал уборщиц в их синих халатах и косынках на седых, как правило, волосах как неких ниндзя. Они шныряли повсюду, словно воины-тени. Громыхали внезапно за спиной ведром. Совали мокрые тряпки под ноги. Веником пускали пыль в глаза. И всякого, кто не приглянулся, невзирая на чины и привилегии, могли и словом приласкать, так что мало не покажется, и шваброй уконтрапупить.
В каком-то старом кунгфушном фильме Воронок видел, как главный герой с успехом превращал в тренировку все: от мытья посуды или стирки подштанников учителя Борода-Из-Ваты до трудовой деятельности по возведению масштабных сложносочиненных конструкций неясного назначения из бамбука.
И с тех пор Сашка всякую малоприятную работу стремился превратить в способ поупражнять что-нибудь. Растяжку там, гибкость или хотя бы — терпение.
Художник, возможно, тоже тренировал терпение, присутствуя при этом. А может быть, располагал запасом оного терпения в переизбытке.
И уже настроившись на волну Героя, осуществлявшего странные, ритуальные действия, улавливал некоторые логические связки его мыслей, хотя тот и не обращался к нему. И легче от такого познания ближнего Художнику явно не становилось.
«Какая поразительная мощь энергетических трансляторных способностей!» — удивлялся он и думал, что в жестоком мире нельзя быть Героем, не обладая подобными феноменальными отклонениями. Когда массы забиты и сломлены, с унылой готовностью согласны влачить самое жалкое существование, тогда Герой должен обладать недюжинными задатками, которые разовьет в борьбе. Да, очевидно, только так, а не иначе!
Теперь встреча с Героем окрыляла Художника и поселяла в его душе сладостную оторопь перед новыми грандиозными свершениями на ниве искусства. Но ДВЕРЬ — вот что было сейчас главным.
Символика ритуала, который осуществлял Герой, заинтересовала Художника. Верхний пласт был прозрачен — символическое очищение среды обитания после схватки. Достойно и благородно. Однако подтекст был зловещим! Даже в этом ритуале Героя не оставляли мысли о борьбе и победе в грядущих боях. Он все подчинял взращиванию силы.
Джою было проще. Он воспринимал уборку как забавную игру, а швабру как развлекательный снаряд, прекрасный симулятор отбившейся от отары настоящей овцы, которой в жизни своей никогда не встречал.
Наскочить и облаять, отскочить и зарычать! Наскочить и попытаться тяпнуть не больно, в воспитательных целях. Отскочить и подпрыгнуть от избытка здоровой энергии.
— Опять память предков взыграла? — укоризненно сказал Сашка, когда пес вновь заливисто облаял швабру и попытался зубами прихватить черенок. — Нашел время.
Джой припал на передние лапы и притворно грозно заворчал, вовсю мотая хвостом.
— Ведь не щенок уже! — урезонивал Сашка.
Колли в ответ весело тявкнул, и было более чем понятно, что пес при этом имеет в виду.
— Хозяин! Все путем! Мы живы! Давай играть дальше!
— Занят я, не видишь? — ответил он. — Вон с гостем поиграй, если не терпится.
Джой, повернув голову, с интересом посмотрел на Художника.
Тот отчего-то заметно побледнел и, прижимаясь к стене, потихоньку, потихоньку сместился к выходу, да и выскочил наружу.
Колли с готовностью выскочил следом, оценив бегство как приглашение порезвиться на воздухе.
Сашка вздохнул с облегчением.
Кроме того, что ему теперь не мешали, в голове сразу прояснилось. Бессмысленное и невнятное присутствие Художника в сознании отдалилось. И стало свободнее в черепе, как ногам, когда стащишь тесные ботинки.
Как говорил Рыжий: «Когда кто-то мешает заниматься обязательным, но нелюбимым делом — это вдвойне раздражает».
Воистину.
Сегодня Воронкову казалось, что он упражняет исключительно собственную некомпетентность как уборщика на роликах.
Но так или иначе, он управился и со словами: «Кто хочет, пусть сделает лучше!» выволок два доверху набитых всяким мусором синих пластиковых «пятиведерника» наружу.
Навел порядок.
Небо светлело потихонечку.
Не отходя далеко, Сашка вывалил мусор прямо на землю. Бросил сверху попавшийся на глаза в подсобке рулон старых, заляпанных известкой обоев и приготовился использовать прихваченную из дежурки верную газовую зажигалку-горелку. Старый подарок Кози. Тысяча двести градусов по Цельсию — это тебе не хвост собачий.
Ну, одним костром больше, одним меньше…
Он нагнулся было к куче. Собрался поджечь. Но вспомнил про Художника и огляделся. Где он?
Тот обнаружился перед облупившимся мозаичным панно.
Маленький мастер иллюзий стоял неподвижно, запрокинув голову, широко раскрыв рот, распахнув глаза, и, кажется, даже не дышал.
По хламиде его бродили психоделические огненные змеи.
Походило на ступор.
Разочаровавшийся в нем как в партнере по своим собачьим забавам, Джой даже вроде бы пристроился к неподвижной фигуре, как к столбику…
— А ну, фу! — прикрикнул Сашка на распоясавшуюся псину.
Художник вздрогнул и оглянулся.
Вид у него был действительно потрясенный!
— Какой жестокой силы воплощенье! — зачирикал он, — сколь обнажен и отшлифован образ! Из прошлого несет могучей силы отблеск. Пусть примитивен он, но тем мощнее. Кто создал это?
Сашка не без удивления окинул взглядом выщербленную мозаику. На ней в худшем понимании лучших традиций советского плакатного жанра был изображен классический строитель коммунизма с лицом доброго идиота, тяжелым подбородком, непомерными, но анатомически неубедительными мускулами, кувалдой в одной руке и конституцией СССР в другой. Дебиловатое лицо и надвинутая на глаза строительная каска, под которой, если верить пропорциям, заложенным художником, не мог уместиться и минимальный лоб, делали «строителя» похожим на Челентано в фильме «Блеф». Могучий образ, блин!
— А хрен его знает кто!
Но эта простая вроде бы идиома в сознании Художника отозвалась уродливым и смущающим образом. Дело в том, что Воронков, даже не осознав этого, представил себе того, кто мог бы это наваять, и мысленно, тоже безотчетно, пересыпал свои соображения в сердцах определениями, среди которых «мудозвон» было самым невинным. А досадливый эмоциональный всплеск послужил надежным транслятором полученного коктейля собеседнику.
