Тут же стал с младшим стреляться. А тот
дрожит, лицо белее полотна, потому что брат все кричит и лекаря к себе не
подпускает. От нервов выстрелил студент первым, не успев толком прицелиться, и,
конечно, смазал. Тут-то Владимир Львович над ним и покуражился. Поставил на
самый барьер, в десяти шагах, и долго дуло наводил. Секунданты уж думали,
пожалеет мальчишку, попугает да в воздух выстрелит. Но Бубенцов рассудил
по-своему.
Студент стоял перед ним боком, да еще и
пистолетом на всякий случай чресла прикрывал. Колени подгибаются, по лицу
холодный пот стекает. Только голова всё дергается — то на черную дырку
бубенцовского дула, то вбок, на раненого брата. Вот Владимир Львович и подгадал
момент, когда юноша был профилем повернут — снес ему тяжелой пулей подбородок
вчистую.
В общем, убить братьев не убил, а род пресек,
как грозился. У старшего потомства отныне быть не могло, а за младшего кто ж
теперь пойдет, когда у него лицо снизу фуляром прикрыто, слюна в отстойник
стекает, да и говорит так невнятно, что без привычки не разберешь.
История с двойной дуэлью вызвала много шума, и
получил Бубенцов суровое наказание — десять лет крепости. Там бы и гнить ему в
каменном мешке, но чем-то этот жестокий мститель заинтересовал самого
Константина Петровича. Не один, не два и не десять, а много больше раз навешал
обер-прокурор узника в каземате, вел с ним тихие, проникновенные беседы о
человеческой душе, об истинном смысле православия и о крестном пути России. И
такое эти разговоры возымели на Владимира Львовича воздействие, что увидел он
свою грешную жизнь совсем в ином свете и устрашился. Говорили, что через это
прозрение открылся ему дар слезный, и нередко бывало, что они вдвоем с
Константином Петровичем вовсе ни о чем не говорили, а просто плакали и
молились. Стал арестант склоняться к тому, чтобы постриг принять, а затем, по
всей вероятности, и схиму, но Константин Петрович не позволил. Сказал, рано вам
еще, недостойны вы служить Властителю Небесному, пока не искупили своей вины
перед властителем земным. Мол, послужите-ка сначала на службе невидной,
скромной, нестяжательной, поучитесь смирению и благочестию. Бубенцов был
согласен и на это, лишь бы угодить своему наставнику. И что же — выпросил
обер-прокурор у государя высочайшее помилование для осужденного и взял его к
себе в ведомство доверенным чиновником.
Известно, что более всего мы любим не тех, кто
сделал нам благо, а тех, кого облагодетельствовали сами и кто, по вечному
нашему заблуждению, якобы должен испытывать к нам беспредельную
признательность. Очевидно, именно поэтому Константин Петрович полюбил
спасенного им грешника всей душой и стал возлагать на него немалые надежды, тем
более что Бубенцов, по всеобщему признанию, выказал себя работником талантливым
и неутомимым. Рассказывают, что он и в самом деле совершенно преобразился, с бретерством
покончил полностью, да и с женским полом стал вести себя не в пример
осмотрительней. С первой ответственной миссией искоренением скопчества в одной
из северных губерний — Владимир Львович справился так решительно и энергично,
что заслужил наивысшую похвалу от своего благодетеля и, более того, был
удостоен высочайшей аудиенции. Разумеется, на всякого любимца Фортуны сыщутся и
злые языки. Про нового обер-прокурорского фаворита говорили, что он озабочен не
столько великим будущим России, сколько своим собственным в этой будущей России
будущим, но, в конце концов, разве не приложим сей упрек ко всем
государственным мужам, за очень редким исключением?
Вот какого необычного посланца направила
высшая церковная власть в сонное заволжское царство, чтобы произвести в нем
переворот и смятение. А метода, к которой прибег Владимир Львович для
достижения своих пока еще не вполне ясных целей, была настолько оригинальна,
что заслуживает подробного описания.
* * *
Первым делом эмиссар Святейшего Синода сделал
ряд визитов, причем начал с губернатора, как того требовали учтивость и
официальный характер поездки.
Антон Антонович, уже получивший о столичном
госте все указанные выше сведения, ожидал увидеть неофита, этакого
Матфея-мытаря, самую опасную разновидность вероблюстительского племени, и
потому заранее настроился на крайнюю осторожность. Зато Людмила Платоновна, чью
фантазию потрясло не столько духовное возрождение сего Кудеяра, сколько его
былые прегрешения, была настроена решительно и непримиримо, хоть внутренне
немножко и замирала сердцем. Губернаторше рисовалось, как в ее уютной гостиной
объявится инфернальный красавец, погубитель невинных дев, волк в овечьей шкуре,
и приготовилась, с одной стороны, не поддаться его сатанинским чарам, а с
другой, с самого начала поставить супостата на место, ибо Заволжск — это ему не
развратный Санкт-Петербург, где женщины легкодоступны и безнравственны.
Нечего и говорить, что с такой репутацией, как
у Бубенцова, да еще на провинциальном безрыбье, любой мужчина, хоть бы и не
слишком авантажной наружности, имел бы все шансы показаться если не писаным
красавцем, то по крайней мере «интересным типажем».
И все же в первую минуту губернаторша испытала
глубокое разочарование. В гостиную с поклоном вошел субтильный, если не сказать
тщедушный, господин на вид лет тридцати, до чрезвычайности подвижный в суставах
(«вихлястый» — определила Людмила Платоновна, любившая формулировки емкие и
простые). Впрочем, справедливости ради признала она, визитер был отлично
сложен, а во всей его узкой фигуре ощущалась упругая гибкость рапирного клинка,
но это делало Владимира Львовича невыигрышно похожим на местного франтика мсье
Дюдеваля, учителя танцев из Заволжского пансиона благородных девиц. И лицом
Бубенцов оказался не красавец: черты острые, хищноватые, нос клювом, светлые
немигающие глаза чем-то напоминают совиные. Некоторую привлекательность этой
физиономии, пожалуй, придавали только брови вразлет и пушистые ресницы. Людмила
Платоновна предположила, что ими-то он своих несчастных жертв и соблазнял.
Однако для того, чтобы понравиться хозяйке губернаторского особняка,
требовались достоинства посущественней, что она и дала ему понять, не дав руки
для поцелуя.
При начале разговора петербургский ферт
понравился ей и того меньше. Голос у него оказался негромкий, ленивый, с
небрежным растягиванием гласных. По лицу вяло гуляла скучливо-любезная улыбка.
Впоследствии, когда заволжане получили
возможность узнать Владимира Львовича получше, стало ясно, что такова была его
обычная манера при первой беседе с незнакомыми людьми, если только он не
поставил себе цели произвести на собеседника некое особенное, нужное ему
впечатление. Тем сильнее был эффект внезапных метаморфоз, когда вялость и
пустословие сменялись напором и неожиданными touche
[2]
— этим приемом Бубенцов
владел в совершенстве.
