Поразительно, как субъект, подобный
Спасенному, мог водиться и даже приятельствовать с зверообразным бубенцовским
кучером. Этот Мурад был сущий абрек, разбойник с большой дороги. В Заволжске
его окрестили Черкесом, хотя был он не из черкесов, а из какого-то другого
горского племени. Ну да кто их там, чернобородых, разберет. Мурад состоял при
Владимире Львовиче не только кучером, но и камердинером, и дядькой, а при
случае и телохранителем. Никто толком не знал, с чего он был так по-собачьи
предан своему господину. Известно лишь, что ходил он за Бубенцовым с самого
детства и достался ему в наследство от отца. Бубенцов-старший, из кавказских
генералов, когда-то давно, лет двадцать или тридцать назад, спас юного Мурада
Джураева от мести кровников, увез с собой в Россию. Может, и еще что-то там
было особенное, но этого заволжанам вызнать не удалось, а Мурада расспрашивать
храбрости не хватило. Больно уж страшно он смотрелся: башка бритая, лицо всё
заросло густым черным волосом до самых глазищ, а зубы такие — руку по локоть
откусит и выплюнет. По-русски Мурад говорил мало и нехорошо, хоть прожил среди
православных много лет. Веру тоже сохранил магометанскую, за что подвергался
миссионерскому просвещению со стороны Тихона Иеремеевича, но пока
безрезультатно. Одевался по-кавказски: в старый бешмет, стоптанные чувяки, на
поясе — большущий, окованный серебром кинжал. В кривоногой раскачливой походке
Мурада, в широких плечах ощущалась звериная сила, и мужчины в его присутствии
чувствовали себя скованно, а женщины простого звания пугались и замирали. Как
это ни странно, у кухарок и горничных Черкес пользовался репутацией интересного
кавалера, хотя обходился с ними грубо и даже свирепо. На второй неделе
бубенцовского пребывания заволжские пожарные сговорились с мясниками поучить
басурмана уму-разуму, чтоб не портил чужих девок. Так Мурад в одиночку разметал
всю дюжину «учителей» и потом еще долго гонялся за ними по улицам,
Федькумясника догнал и, верно, убил бы до смерти, если б не подоспел Тихон
Иеремеевич.
До убийства не дошло, но некоторые из горожан,
кто подальновидней, призадумались, чувствуя в этом скандале, а особенно в том,
что полиция не посмела остановить буяна, приближение смутных времен. И то
сказать, погромыхивало в губернской атмосфере, и черное небо озарялось пока еще
безгласными, но зловещими зарницами.
Однако не слишком ли мы уклонились от основной
линии нашего повествования? Сестра Пелагия давно уж вошла в широко распахнутые
ворота дроздовского парка, и теперь придется за ней поспевать.
Глава 3
Милые люди
Дождь застиг Пелагию в полусотне шагов от
ворот. Он полился дружно, обильно, весело, сразу дав понять, что намерен
вымочить до нитки не только рясу и платок инокини, но и нижнюю рубашку, и даже
вязанье в поясной сумке. И Пелагия устрашилась. Оглянулась, не идет ли кто,
подобрала полы и припустила по дороге с замечательной резвостью, чему
способствовали занятия английской гимнастикой, которую, как уже говорилось,
сестра преподавала в епархиальной школе.
Достигнув спасительной аллеи. Пелагия
прислонилась спиной к стволу старого вяза, надежно укрывшего ее своей густой
кроной, вытерла забрызганные очки и стала смотреть на небо.
И было на что. Ближняя половина высокого свода
сделалась лилово-черной, но не того глухого, мрачного цвета, какой бывает в
беспросветно пасмурные дни, а с маслянистым отливом, будто некий небесный
гимназист из озорства опрокинул на голубую скатерть фиолетовые чернила. До
отдаленной половины скатерти пятно еще не распространилось, и там по-прежнему
царствовало солнце, а по бокам с обеих сторон выгнулись две радуги, одна поярче
и поменьше, другая потусклее, но зато и побольше.
А через четверть часа всё поменялось: ближнее
небо стало светлым, дальнее темным, и это означало, что ливень кончился.
Пелагия сотворила молитву по случаю благополучного избавления от хлябей и
зашагала по длинной-предлинной аллее, выводившей к помещичьему дому.
Первым из обитателей усадьбы, встретившихся
путнице, был снежно-белый щенок с коричневым ухом, выскочивший откуда-то из
кустов и сразу же, без малейших колебаний, вцепившийся монахине в край рясы.
Щенок еще не вышел из младенческого возраста, но нрав уже имел самый
решительный. Крутя лобастой башкой и сердито порыкивая, он тянул на себя
плотную ткань, и было видно, что так просто от этого занятия не отступится.
Пелагия взяла разбойника на руки, увидела
шальные голубые глазки, розовый в черную крапинку нос, свисавшие на стороны
бархатные щечки, отчего-то перепачканные землей, а иных подробностей
рассмотреть не успела, потому что щенок высунул длинный красный язычок и с
редкостным проворством облизал ей нос, лоб, а заодно и стекла очков.
На время ослепнув, монахиня услышала, как
кто-то ломится через кусты. Запыхавшийся мужской голос сказал:
— Ага, попался! Опять землю где-то жрал,
бисово отродье! Извиняй, сестрица, что лукавого помянул. Это его, несмышленыша,
тятька с дедом приучили. Уф, спасибо, поймала, а то мне за ним не угнаться.
Шустрый, чертяка. Ой, снова извиняй.
Пелагия одной рукой прижала теплое, упругое
тельце к груди, другой сняла обслюнявленные очки. Увидела перед собой
бородатого человека в ситцевой рубахе, плисовых штанах, кожаном фартуке — по
виду садовника.
— Держите Закусая вашего, — сказала она. — Да
покрепче.
— Откудова ты его прозвание знаешь? —
поразился садовник. — Или бывала у нас? Что-то не вспомню.
— Нам, лицам монашеского звания, через молитву
много чего открывается, обычным людям неведомого, — назидательно произнесла
Пелагия.
Поверил бородатый, нет ли — неизвестно, но
вынул из кармана пятиалтынный и с поклоном сунул инокине в сумку.
— Прими, сестрица, от чистого сердца. Пелагия
отказываться не стала. Самой ей деньги были не нужны, но Богу дарение, хоть бы
и малое, в радость, если от чистого сердца.
— Ты в дом-то не ходи, — посоветовал садовник,
— не сбивай зря ноги. Наши господа божьим людям милостыни не подают, говорят
«прынцып».
— Я к Марье Афанасьевне, с письмом от владыки
Митрофания, предъявила свои полномочия Пелагия, и дроздовский житель почтительно
сдернул с головы картуз, поклонился, перешел с «сестрицы» на «матушку».
— Что ж сразу не сказали, матушка. А я как
дурень с денежкой сунулся. Пожалуйте за мной, провожу.
Шел первым, держа обеими руками извивающегося,
сердито повизгивающего Закусая.
Справа, на лужайке, подле белокаменной беседки
бродил чудной господин в широкополой шляпе и крылатке.
