— Хороший, чистая сосна. Без малого три тысячи
десятин, только далеконько, в верховьях Ветлуги. Немалые деньги содрал,
тридцать пять тысяч. Ну да ничего, я тому лесу дам лет пять-десять подрасти,
туда как раз и узкоколейку протянут, а потом возьму на нем верных тысяч триста.
Но не о том речь. С Вонифатьевым сынок был, занятный мальчуган. Пока мы с его
папенькой, как у нас заведено, сходились, расходились, плевали, снова
сходились, прежде чем по рукам ударить, я мальчонку этого, чтоб не скучал, в
библиотеку посадил с яблоками и пряниками. Заглядываю, не уснул ли — а он мой
учебник по электромоторам читает (я из Москвы недавно выписал, интересуюсь).
Удивился, спрашиваю — тебе зачем? А он мне: вырасту, дяденька, и через лес
дорогу электрическую пущу. Просеку рубить и рельсы класть — это долго и дорого.
Я, говорит, столбы крепкие поставлю и по ним подвесные вагонетки погоню.
Дешевле выйдет, быстрей и удобней. А вы с Бубенцовым говорите дикари…
— Закидай! — вскинулась вдруг Марья
Афанасьевна, заполошно всплеснув руками. — Закидаюшка! Где Закидай? Что-то я
его давно не вижу!
Все заозирались по сторонам, а сестра Пелагия
заглянула и под стол. Бульдога на террасе не было. Маленький Закусай, раскинув
лапы, мирно сопел подле пустой миски, а вот его родитель куда-то запропастился.
— В сад сбежал, — констатировала мисс Ригли. —
Нехорошо. Опять какой-нибудь дряни нажрется. Генеральша схватилась за сердце.
— Ой, что же это… Господи… — И истошно
закричала: — Закидаюшка! Где ты!?
Пелагия с изумлением увидела, что из глаз
Татищевой катятся крупные истеричные слезы. Хозяйка Дроздовки попыталась
подняться, да не смогла мешком осела в соломенное кресло.
— Милые, хорошие… — забормотала она. — Идите,
бегите… Сыщите его. Герасим! Ах, ну скорей же! Уйди ты, Таня, со своими
каплями. Беги со всеми, ищи. Капли мне вон матушка даст, она все равно парка не
знает… Найдите мне его!
Вмиг терраса опустела — все, даже строптивая
мисс Ригли и своенравная Наина Георгиевна, бросились разыскивать беглеца.
Остались лишь всхлипывающая Марья Афанасьевна да сестра Пелагия.
— Двадцать мало, лейте тридцать… Трясущейся
рукой Татищева взяла стакан с сердечными каплями, выпила.
— Дайте мне Закусая! — потребовала она и,
приняв щенка, прижала к груди теплое сонное тельце.
Закусай приоткрыл было глазки, тоненько
тявкнул, но просыпаться передумал. Немного побарахтался, забираясь генеральше
поглубже под увесистый бюст, и затих.
Из-за деревьев доносились голоса и смех
перекликающихся между собой искателей, которые разбрелись по обширному парку, а
несчастная Марья Афанасьевна сидела ни жива ни мертва и все говорила, говорила,
словно пыталась отогнать словами тревогу.
— …Ах, матушка, вы не смотрите, что у меня тут
полон дом народу, я ведь, в сущности, страшно одинока, меня по-настоящему и не
любит никто, кроме моих деточек.
— Разве этого мало? — утешительно молвила
Пелагия. — Такие прекрасные молодые люди.
— Вы про Петра с Наиной? А я про моих собачек.
Петр с Наиной что… Я им только помеха. Детей моих всех Господь прибрал. Дольше
всех Полиночка, младшая, зажилась, но и ей век выпал недолгий. Умерла родами,
когда Наина появилась. Славная она была, живая, сердцем горячая, а по-женски
дура дурой, вот и Наина в нее. Выскочила Полиночка замуж против нашей с Аполлон
Николаичем воли за паршивого грузинского князька, который только и умел, что
пыль в глаза пускать. Я с ними и знаться не хотела, но когда Полиночка
преставилась, сироток пожалела. Выкупила их и к себе забрала.
Пелагия удивилась:
— Как это выкупили?
Генеральша пренебрежительно махнула рукой:
— Очень просто. Пообещала папаше ихнему, что
оплачу его долги, если бумагу мне напишет, что никогда более к сыну и дочери не
подойдет.
— И подписал?
— А куда ему деваться было? Или подписывать,
или в яму садиться.
— Так ни разу и не объявился?
— Отчего же. Лет пятнадцать тому прислал мне
слезное моление. Не о встрече с детьми молил — о денежном вспомоществовании. А
после, сказывают, вовсе в Америку уехал. Жив ли, нет ли, неизвестно. Но
подпортил-таки мне внуков своей петушиной кровью. Петя вырос никчемником,
недотепой. Из лицея выгнали за проказы. Из университета отчислили за крамолу.
Насилу вымолила через министра, чтоб мне его под опеку выслали, а то хотели
прямо в Сибирь. Мальчик-то он добрый, чувствительный, да уж больно того… глуп.
И характера нет, ни к какому делу не годен. Пробует Степан Трофимычу помогать,
да только проку от него, как от монашки приплоду.
Пелагия закашлялась, давая понять, что находит
сравнение неудачным, но Марье Афанасьевне подобные тонкости были недоступны.
Она с мукой в голосе воскликнула:
— Господи, да что же они так долго? Уж не
случилось ли чего…
— А что Наина Георгиевна? — спросила Пелагия,
желая отвлечь Татищеву от беспокойных мыслей.
— В мать, — отрезала хозяйка. — Такая же
блажная, только еще от князька страсть к фасону унаследовала. Раньше слово было
для этого хорошее, русское — суебесие. То актеркой хотела стать, всё монологи
декламировала, то вдруг в художницы ее повело, а теперь вообще не поймешь что
несет — заговариваться стала. Сама я виновата, много баловала ее девчонкой.
Жалела, что маленькая, что сирота. И на Полиночку сильно похожа была… Что,
ведут?!
Она приподнялась на кресле, прислушалась и
снова села.
— Нет, показалось… Что с ними будет, как помру
— бог весть. Вся надежда на Степана. Честный он, верный, порядочный. Вот бы
Наине какого мужа надо, и любит он ее, я вижу, да разве она понимает, что в
мужчинах ценить надо? Степа — воспитанник наш. Вырос здесь, поехал в Академию
на художника учиться, а тут Аполлон Николаевич преставился. Так Степан, хоть и
мальчишка еще был, учебу бросил, вернулся в Дроздовку, взял в руки хозяйство и
ведет дело так, что мне вся губерния завидует. А ведь не по сердцу ему это
занятие, я вижу. Но ничего, не ропщет, потому что долг понимает… Виновата я
перед ним, грешница. Повздорила позавчера и с ним, и с внуками, из-за Загуляя
не в себе была. Переделала духовную, теперь вот самой совестно…
Пелагия открыла было рот спросить, что за
изменения сделаны в завещании, но прикусила язык, ибо с Марьей Афанасьевной
происходило нечто диковинное.
Генеральша разинула рот, выпучила глаза,
складки ниже подбородка заходили мелкими волнами.
Удар, испугалась монахиня. И очень просто —
при такой дебелости далеко ли до апоплексии.
