Но Татищева признаков паралича не выказывала,
а наоборот, рывком вскинула руку и указала пальцем куда-то инокине за спину.
Пелагия обернулась и увидела, что к лестнице
из сада, оставляя на земле алый след, ползет Закидай. Из белой бугристой головы
пса торчал крепко засевший топорик, почему-то выкрашенный синим, так что вся
эта бело-сине-красная гамма в точности повторяла цвета российского флага.
Закидай полз из последних сил, высунув язык и
глядя в одну точку туда, где застыла охваченная ужасом Марья Афанасьевна. Не
скулил, не повизгивал, просто полз. У самой веранды силы его иссякли, он
ткнулся башкой в нижнюю ступеньку, два раза дернулся и замер.
Татищева зашелестела платьем, кренясь набок, и
прежде чем сестра Пелагия успела ее подхватить, повалилась на пол — голова
старухи сочно стукнулась о сосновые доски. Лишившийся колыбели Закусай мягким
белым мячиком покатился по веранде и жалобно тявкнул спросонья.
Глава 4
Гнездо Аспидов
Удара доктор не обнаружил, но и обнадеживать
не стал. Сказал, нервная горячка, медицинская наука тут ничего поделать не
может. Бывает, что и совершенно здоровый человек от потрясения в считанные часы
сгорает, а тут преклонные лета, и сердце, и истерический склад натуры. На
вопрос, что же все-таки делать, чем лечить, подумав, ответил странно:
«Отвлекать и радовать».
А чем ее отвлечешь, если она все время только
об одном говорит? Чем порадуешь, если у нее из глаз беспрестанно слезы текут?
Да еще никого из близких к себе не подпускает, кричит: «Все вы убийцы!» Уехал
доктор, взяв за визит положенную мзду, и на семейном совете было решено просить
сестру Пелагию взять на себя духовную опеку над болящей. Тем более что и сама Марья
Афанасьевна, не желавшая видеть ни внуков, ни соседей, ни даже управляющего,
про монахиню всё время спрашивала и требовала «ее к себе в спальню чуть не
каждый час.
Пелагия шла на зов, садилась подле изголовья и
терпеливо выслушивала лихорадочные речи генеральши. Шторы в комнате были
задвинуты, на столике горела лампа под зеленым абажуром, пахло анисом и мятными
лепешками. Татищева то всхлипывала, то испуганно вжималась в подушку, то вдруг
впадала в ярость, но это, впрочем, ненадолго, потому как долго гневаться сил у
нее уже не было. Почти постоянно под боком у нее лежал Закусай, которого Марья
Афанасьевна гладила, называла «сироткой» и закармливала шоколадом. Бедняжка
совсем истомился от неподвижности и время от времени устраивал бунт с лаем и
визгом. Тогда Таня брала его на поводок и уводила погулять, однако все время,
пока они отсутствовали, хозяйка тревожилась и поминутно взглядывала на большие
настенные часы.
Пелагия, конечно, жалела страдалицу, но в то
же время и удивлялась, откуда в слабом, еле ворочающем языком человеке столько
злобы.
Марья Афанасьевна говорила, целуя Закусая в
сморщенную мордочку:
— Насколько же собаки лучше людей!
Прислушиваясь к голосам, смутно доносившимся откуда-то из глубин дома,
ненавидяще шипела:
— Не дом, а гнездо аспидов.
Или же просто, уставившись на руки инокини,
проворно постукивавшие спицами, кривилась.
— Что это вы, матушка, вяжете? Гадость какая.
Немедленно выбросьте.
Однако неприятнее всего были приступы
подозрительности, охватывавшей генеральшу по нескольку раз на дню. Тогда-то
прислуга и кидалась разыскивать сестру Пелагию. Находили ее у себя в комнате,
или в библиотеке, или в парке и доставляли к Марье Афанасьевне, а та уже
съежилась вся, забилась под одеяло — видно только испуганно блестящие глаза — и
шепчет:
— Я поняла, это Петька, больше некому! Он меня
ненавидит, извести хочет! Его ведь здесь насильно держат, я за него перед
исправником отчитываюсь. Он меня «бенкендорфом» обзывал и еще по-всякому. Он
это, он, телиановское отродье! Во всем я ему помеха. Хотел деревенских
ребятишек учить, я не дала, потому что ничему хорошему он не научит. Денег тоже
не даю — нигилистам своим отошлет. А тут еще совсем с ума съехал, удумал на
Таньке моей жениться. Это на горничной-то! «Вы, говорит, бабушка, не смейте ей
тыкать, вы в ней должны человека увидеть». Хорошо выйдет, а? Если мой внук на
дворовой вертихвостке женится! Ладно бы еще любил ее без памяти, всякое бывает,
так нет. Это у него идея — себя на алтарь положить, чтобы из полуграмотной
девки просвещенную женщину сделать. «Великие дела, говорит, для великих людей,
а я человек маленький, и дело мое будет маленькое, но зато хорошее. Если каждый
из нас хоть одного кого-то счастливым сделает, так уже его жизнь не впустую
прошла». Я ему: «Не сделаешь ты девку счастливой без любви, хоть озолоти ее
всю, хоть все на свете книжки ей вслух прочитай. Зачем Таньке голову морочишь?
Я уж ей и жениха присмотрела, Прасолова сынка, в самый раз ей будет. А ты в нее
только ненужную амбицию поселяешь, хочешь, чтоб она всю жизнь несбывшимся
маялась». И ведь, что самое-то стыдное, даже не спит с ней, такой малахольный!
Я чай, если б похаживал к ней по ночам, быстро бы перебесился и в ум вошел. Ну
что вы на меня, матушка, с укоризной-то глядите? Я жизнь прожила, знаю, что
говорю.
А час спустя у ней в голове было уже другое:
— Нет, это Наинка. Взбесилась от томления. Я
эту натуру отлично знаю, сама такая была. Помню, как станет невтерпеж до жизни
дорваться, так и задушила бы родителей своими руками, только бы на волю.
Особенно когда семнадцати лет сдуру в приходского попа влюбилась. Красивый он
был, молодой, с бархатным голосом. Чуть не сбежала с ним, хорошо
папенька-покойник перехватил, выдрал как следует да в чулан запер. Вот и Наинка
втрескалась в кого-нибудь, вон их сколько вокруг нее кружит, кобелей. И бабка
ей уже помеха, счастью ее мешает. Выбрала себе кого-нибудь, на кого я ни в
жизнь не соглашусь, знает это и решилась через мой труп своего добиться. Она
это может, такой характер. Ах, Наинка, Наинка, я ли тебя не любила, я ли тебе
всю душу не отдала… Закусаенька мой, ангел мой белокрыленький, один ты меня не
предашь. Ведь не предашь, мой сладенький?
Потом, некое время спустя, Пелагия заставала
Марью Афанасьевну в самоотверженном умиротворении. Всхлипывая от собственного
благородства, генеральша говорила:
