После бани, распаренные и умиротворенные, не
спеша шли по вечерней прохладе: мокрые волосы туго обтянуты платками (у Тани
белым, у монахини черным). Помыли и Закусая, невзирая на тявканье и визг.
Теперь он стал еще белее, и короткая шерстка топорщилась, как пух у утенка.
Возле конюшни стояла запыленная черная карета.
Угрюмый чернобородый мужик в грязной черкеске и круглой войлочной шапочке
распрягал вороных коней.
Таня схватила Пелагию за локоть, обмирающим
голосом выдохнула:
— Приехали… Господин Бубенцов приехали.
А сама, будто привороженная, смотрела на
азиата, заводившего лошадь в конюшню.
Пелагия вспомнила угрозу Кирилла Нифонтовича и
посмотрела на свою спутницу повнимательней. Лицо у той сделалось неподвижным и
словно бы сонным, зрачки расширились, полные розовые губы приоткрылись.
Черкес коротко взглянул на женщин. Не
поздоровался, не кивнул — повел в поводу второго коня.
Таня медленно подошла к нему, поклонилась,
тихо сказала:
— Здравствуйте, Мурад Джураевич. Снова к нам?
Он не ответил. Стоял, хмуро смотрел в сторону,
наматывая на широкое мохнатое запястье узорную уздечку. Потом вернулся к
карете, стал обметать пыль.
Таня потянулась за ним.
— Устали с дороги? Молочка холодного не
хотите? Или кваску?
Черкес не обернулся, даже плечом не повел.
Пелагия только вздохнула, покачала головой,
пошла дальше.
— Одежа у вас вон вся грязная, — донесся сзади
Танин голос. — Сняли бы, я постираю. К завтрему высохнет. Вы ночевать будете?
Молчание.
У входа в дом Пелагия оглянулась и увидела,
что бубенцовский кучер, всё такой же пасмурный, идет к раскрытым воротам
конюшни, ведя Таню за руку — точь-в-точь как перед тем вел лошадь. Девушка
послушно переступала быстрыми, мелкими шажками, а за ней так же покорно тащился
на поводке Закусай.
* * *
Перед генеральшиной спальней смиренно стоял
седой, но, впрочем, не старый еще мужчина с сильно мятым, улыбчивым лицом, в
наглухо застегнутом черном сюртуке и черных же драдедамовых брючках, до блеска
вытертых на коленях. В длинных, сцепленных чуть не на середине ляжек руках он
держал пухлый молитвенник.
— Благословите, матушка! — вскричал он тонким
голосом, едва завидев Пелагию, и преградил ей путь. — Аз есмь Тихон Еремеев
Спасенный, червь недостойный. Позвольте ручку вашу святую поцеловать. — И уж
потянулся своей ухватистой длиннопалой пятерней, но Пелагия спрятала руки за
спину.
— Нам не положено, — сказала она, разглядывая
смиренника. — И устав воспрещает.
— Ну тогда без ручки, просто осените крестным
знамением, — легко согласился Спасенный. — Мне и то благостно будет. Не
откажите, ибо сказано: «Не возгнушайся греховных язв моих, помажи их елеем
милости твоея».
Получив благословение, поклонился в пояс,
однако с дороги не ушел.
— Вы ведь, верно, и есть сестра Пелагия,
посланница пречестнейшего и преосвященнейшего владыки Митрофания? Извещен, что
вселены в каморку, мною прежде занимаемую, и очень тому рад, потому что вижу
истинно достойную особу. Сам же размещен во флигеле, среди рабов и
прислужников, и как бы речено мне: изыди из места сего, бо недостоин те быти
здесь. Не ропщу и повинуюсь, памятуя слова пророка: «Аще гонят вы во граде,
бегайте в другий».
— Что же вы к Марье Афанасьевне не войдете? —
спросила монахиня, смущенная услышанным.
— Не смею, — кротко молвил Спасенный. — Ведаю,
что вид мой сей благородной боярыне отвратителен, да и почтенный начальник мой
Владимир Львович Бубенцов велел ожидать здесь, у врат чертога. Позвольте я
перед вами дверку распахну.
Он наконец посторонился, открывая перед
Пелагией створку, и все-таки исхитрился ткнуться мокрыми губами в руку.
В комнате возле кровати сидел тонкий, изящный
господин, покачивая перекинутой через колено ногой с маленькой и узкой ступней.
Он оглянулся на звук, но, увидев, что это монахиня, тут же снова обернулся к
лежащей и продолжил прерванную речь:
— …Как только узнал, тетенька, что вы еще пуще
расхворались, бросил к дьяволу все государственные дела и к вам. Корш мне
сказал, стряпчий. Он собирается быть к вам завтра с утра. Ну, что это вы
раскисать вздумали? Право, стыд. Я-то вас собрался замуж выдавать, уж и жениха
присмотрел, тишайшего старичка. Не пикнет, будет у вас по струнке ходить.
Поразительно — в ответ раздался слабый, но
явственный смешок.
— Ну тебя, Володя. Что за старичок-то? Поди,
плохонький какой-нибудь?
«Тебя»? «Володя»? Пелагия не верила своим
ушам.
— Очень даже не плохонький, — засмеялся
Бубенцов, блеснув белыми зубами. — И тоже генерал, вроде покойного дяденьки.
Вот такущие усы, грудь колесом, а как пойдет мазурку скакать — не остановишь.
— Да ты всё врешь, — дребезжаще рассмеялась
Марья Афанасьевна и тут же зашлась в приступе кашля, долго не могла отдышаться.
— …Ох, проказник. Нарочно выдумываешь, чтоб меня, старуху, развлечь. И вправду,
вроде полегче стало.
Присутствие Бубенцова явно шло больной во
благо — она даже не спросила Пелагию, где Закусай.
Получалось, что зловредный инспектор, про
которого Пелагия слышала столько скверного, в том числе и от самого владыки,
вовсе не такой уж сатана. Монахиня нашла, что Владимир Львович, пожалуй, ей
нравится: легкий человек, веселый и собою хорош, особенно когда улыбается.
Пусть еще посидит с Марьей Афанасьевной,
отвлечет ее от черных мыслей.
Бубенцов стал препотешно описывать, как
Спасенный агитирует дикого Мурада за христианский крест в ущерб магометанскому
полумесяцу, и Пелагия тихонько попятилась к выходу, чтоб не мешать.
Толкнула дверь, и та стукнулась о что-то
нежесткое, тут же подавшееся назад. В коридоре, согнувшись пополам,
раскорячился Тихон Иеремеевич. Подслушивал!
— Грешен, матушка, грешен в суелюбопытствии, —
пробормотал он, потирая ушибленный лоб. — Зело уязвлен и постыжен. Удаляюсь.
Два соглядатая под одной крышей — не много ли
будет, подумала сестра Пелагия, глядя ему вслед.
* * *
